Пыльные перья

– Валли не поехала, потому что видение с убийством было у Саши. – Он замолчал так, будто это было достаточным объяснением, но встретился с вопросительным взглядом Матвея Ивановича и продолжил: – Саша и так упиралась изо всех сил. А если бы это выглядело как приказ, да еще под наблюдением Валли, мы бы здесь пробыли до утра, пытаясь заставить ее работать. Мы бы и не заставляли. Но девушку сегодня действительно может опознать только она.
Видения, мертвые девушки, глава Центра – Валентина Климова – и голоса, звенящие от напряжения в воздухе. Боковым зрением Матвей Иванович заметил Мятежного и Озерскую, готовность к бою в их позах: Саша выглядела так, будто еще секунда – и она на него бросится, зашипев предварительно, как кошка. На лице Никиты замер почти суеверный ужас. Матвей Иванович же обернулся к Грину:
– Как вы это выносите? В Центре?
Грин усмехнулся, будто услышал старую, давно заезженную шутку. Будто эта пластинка из приглушенных злых голосов для него играла не впервые.
– Мы стараемся не вмешиваться в личные отношения обитателей Центра. Тем более что невозможно запретить ругаться людям, если им очень и очень сильно этого хочется.
Что он знал по-настоящему хорошо, так это то, что с их огромной ненавистью, с их огромной яростью, совершенно одинаковой в таких разных оболочках, проще было позволить им… быть. Просто быть. Иначе ярость пролезла бы им в кости и кровь, а вскоре полезла бы изо рта и глаз. Так Мятежному и Озерской, во всяком случае, было кого ненавидеть.
Над улицей прозвенел крик, чудовищный по сути своей, разорвал тишину легко, и тем страшнее он звучал, чем выше поднимался. Грин увидел, как глаза Матвея Ивановича раскрываются чуть шире.
– …И до сих пор?
Грин обернулся как раз вовремя, для того чтобы увидеть Мятежного, который тащил упирающуюся Сашу к телу за волосы. Голоса звенели, напряжение в воздухе росло, хотелось зажать руками уши.
– Озерская, у тебя здесь была одна работа: посмотреть на гребаный труп и сказать, эту ли ты девчонку видела в своем видении. ВСЕ. Это буквально все, что от тебя требовалось, твою мать! И здесь все вынуждены танцевать вокруг тебя. Охренеть, какой сюрприз.
Саша боролась так, как боролась бы за свою жизнь. По асфальту ее буквально везли, пока она все пыталась пнуть Мятежного в колено или хотя бы расцарапать руку так, чтобы ее выпустили.
– ОТПУСТИ. Я НЕ ХОЧУ. НА НЕЕ. СМОТРЕТЬ. ОТПУСТИ МЕНЯ. Я НЕ ХОЧУ.
Вся нежность слетела с нее ровно в ту же секунду, как Саша оказалась у него в руках. Она рвала ногти, пыталась выдрать куски кожи из Мятежного. Лицо самого Мятежного превратилось в жуткую перекошенную маску.
«Они друг друга стоят, – подумалось Матвею Ивановичу. – Они на сто процентов друг друга стоят».
– МАРК, ПУСТИ МЕНЯ.
– Сначала ты посмотришь. Прекрати орать.
Вся сцена была отвратительной ровно настолько, насколько она казалась привычной. Это случается не в первый раз и случится еще множество.
Саша ненавидела мертвецов. Пустые глаза. Тела деревянные и ледяные. Жуткие. Жуткие. Жуткие.
Саша ненавидела эту работу. Ведь что такое Сказка? Сказка – это история о мертвецах из другого мира. Грин наблюдал несколько секунд молча: намотанные на кулак золотые волосы, перекошенные лица, что он помнил особенно хорошо – кричащую Озерскую на полу в гостиной Центра всего пару часов назад, хватающую ртом воздух, бестолково и бесполезно. Когда она открыла глаза, им показалось, что они были сделаны из жидкого золота, а человеческого в ней осталось чуть. Сейчас ее глаза вернулись к привычному теплому, чайному цвету, если заварка очень крепкая. Все случилось быстро. Мятежный наконец содрал покрывало с трупа, едва не ткнув Сашу в него носом. Она замерла на секунду, выдохнула, прижала руки к лицу. Что именно она шептала, было не слышно. Но когда Саша повысила голос, то звучала она полумертво:
– Это она. Выпусти меня.
Повторять дважды Мятежному было не нужно.
Дальше было неловко и путано: Озерская, которая показательно истерила в руках у Никиты, Мятежный, обшаривший все кусты в поисках хоть малейшего намека на малого беса, который мог это сделать. Истомин, который чувствовал себя смутно виноватым. Одну из первых летних ночей хотелось забыть как страшный сон.
  
Она и была страшным сном.
Саша хмуро молчала, дожидаясь мальчиков. Грин подошел к ней первым, и в мерцании фонаря ей показалось, что изнутри он светится. Прозрачный. Полный внутреннего огня. Он бы мог. Этот мальчишка смог бы что угодно, будь у него больше времени. Грин проговорил негромко, сдавленно:
– Я поверить не могу, что вы всерьез сцепились над трупом.
Саше нравилось на него смотреть и именно поэтому не нравилось вовсе, сейчас она чувствовала только запах горелой резины – горели, вероятно, ее предохранители.
– Если бы ты вовремя отозвал своего пса, Гриша, ничего бы не случилось, потому что склоку начала не я, – сказала как выплюнула. Гришей она его звала очень редко, но сейчас дело было даже не в этом. Саша нырнула на заднее сиденье, швырнув в Мятежного ключами. – Если это был твой план, чтобы снова сесть за руль, то подавись. Псина.
Мятежный единственный из всех не выглядел сколько-то помятым. То же небрежное выражение на лице, те же спутанные темные волосы. Сколько-то впечатленным он не выглядел тоже, выработав иммунитет к Сашиным спектаклям еще в раннем подростковом возрасте. Он только скривился, бесконечно насмешливый, и терпеливо поднял ключи с пола. Ему все было будто смешно, он улыбался сыто, как безумный. Темнота расползалась дальше, касалась его светлой кожи.
– Ну, окей. Значит, гав.
Грин перевел взгляд с одной на другого и устроился на переднем сиденье.
– Поехали домой.
Он сделал вид, что не услышал презрительный смешок со стороны Саши. Саша честно постаралась никому не показать, насколько опасно близко к порогу королевства рыданий она стояла. Это не дом. Саша сама не знала, что мучило ее больше: события ночи или то, что они закончились. Ведь это значило возвращение в Центр.
 
Глава 2
 
Белый ландыш
 
Саша могла злиться на Мятежного сколько угодно, но ругаться с ним было привычно, даже комфортно. То, с какой бешеной скоростью он гнал по улицам, – это тоже привычно. Все это дарило ей волшебную возможность не думать. Саша могла притвориться, что не видела взгляда Грина в зеркале заднего вида. Или Саша могла притвориться нормальной. Максимально далекой от Центра. Ненадолго. На пару минут. Краденая маленькая жизнь обитала в машине, или в любимой чайной, или на улицах города, когда ты просто пешеход, а не еще один сотрудник Центра. Это была маленькая искусственная жизнь, но ровно такая, какой Саша хотела бы ее видеть. Без тренировок. Без тварей. Без Центров. Настоящая жизнь.
В кабинете Валли притворяться не получалось, в нем всегда пахло деревом, духами Валли, ее любимой мятой в горшочке. Центром. Запах Центра был уникален. Он будто наполовину принадлежал Сказке. Принадлежал Ржавому царству, раньше оно было Тридевятым. Жил одними только удивительными вещами. И чем шире, чем больше казался Центр, чем громче он вздыхал по ночам, совсем живой, тем отчаяннее Саше хотелось домой. Вот только дом – это где?
Валли была маленькой женщиной – еще девушкой, ей было едва за тридцать. С острыми чертами лица, тяжелой нижней челюстью, а ее зеленые глаза были еще одним напоминанием о Сказочном лесе, любимом мире, который она поклялась охранять и теперь носит с собой. Сейчас ее взгляд скользил с одного воспитанника на другого, а короткие волосы, обычно уложенные, торчали во все стороны. Верный признак того, что Валли недавно слезла с телефона, говорила, вероятно, с полицией. Или с патанатомией. Это неважно.
Валли называла их МОИ (Мятежный, Озерская, Истомин) и думала, что они не понимают, что это значит только мои, ничего кроме. Они в ответ звали ее Валли, робот из детского мультика, мягкое сокращение от Валентина Евгеньевна, которое она терпеть не могла. Так или иначе Валли физически не могла бы возвышаться над, например, Мятежным или даже Грином, но больше она сейчас напоминала маленький танк, потому возвышаться ей все-таки удавалось. Даже не вставая из кресла.