Английский раб султана

Второй день пути начался, как оно и понятно, с первого намаза и завтрака. Затем продолжился подъем в горы.
Какое-то время спустя путники достигли поросших благоуханным горным лесом руин древнего города Термессоса. Он уже много сотен лет как оставлен жителями, зато навсегда остался на скрижалях античной военной истории, как единственный из окрестных городов, который не только не захотел сдаться Александру Македонскому во время его Памфилийского похода, но, в отличие от некоторых строптивых городов, так и не был им взят. Александр только в досаде пожег оливковые рощи тер-мессцев и пошел на Сагалассос.
Термессос располагался на плоскогорье меж двух горных высот. Маленький караван ослов и мулов улема Гия-зеддина был уже, соответственно, на высоте 1650 метров над уровнем моря и в 30 с лишним километрах от Анталии — если пользоваться, конечно, привычными читателю мерами.
Высвеченные солнцем обломки колонн, руины храмов и светских зданий, мощные башни и стены, кое-где еще достигавшие своей прежней шестиметровой высоты, римские арки. И все это среди веселого — а другое слово так точно не обрисует — леса. Да, именно в таком, и только таком лесу могли жить веселые козлоногие сатиры, буйные кентавры, добрые, безотказные нимфы, а не в болотисто-туманных вековечных зарослях английских королевских лесов…
Непривычными казались вырубленные в горных склонах древние гробницы, разграбленные задолго до прихода турок. Когда было решено сделать стоянку у древнего, но, на удивление, еще вполне действовавшего колодца, Лео не утерпел, чтобы хоть немного, при помощи костыля и насколько позволяла нога, не поковылять среди по-лупогрузившихся в землю древних камней, украшенных греческими надписями, резными акантовыми листьями и прочей, столь милой сердцу, античной прелестью.
— Тень города, населенная тенями людей, — важно прокомментировал любование Торнвилля Гиязеддин. — Премудрый стихотворец и астроном Хайям по этому поводу сказал…
Дальше началась декламация стихов, которых Лео не понял, но для читателя — вот их перевод:
 
 
В чертоге том, где пировал Бахрам,
 
Теперь прибежище пустынным львам.
 
Бахрам, ловивший каждый день онагров [71],
 
Был, как онагр, пещерой пойман сам.
 
В чертогах, где цари вершили суд,
 
Теперь колючки пыльные растут.
 
И с башни одинокая кукушка
 
Взывает горестно: "Кто тут? Кто тут?" [72]
 
 
— Не понимаю, — признался юный Торнвилль.
— Потому что это на персидском. Не знаю, как у вас, а всякий образованный человек здесь пользуется тремя языками — турецким для общения с народом, арабским — в делах веры, потому что это язык Корана, ниспосланного Аллахом пророку Мохаммеду — да благословит его Аллах и приветствует… и наконец, персидским — в делах науки, поэзии. Знание человеком одного лишь турецкого показывает, что перед тобой простой селянин или ремесленник. Хайям же сказал вот что… — И Гиязеддин с легкостью, хоть и без ритма и рифмы, перевел стихи для Лео на турецкий…
Выезжали из термесской долины не торопясь уже на следующий день. Впрочем, стоит ли документально протоколировать все дни этой поездки? Боюсь, это будет нудновато. Скажем в целом, что дни особым разнообразием не отличались — намазы, приемы пищи, неспешные переходы и созерцание античных городов и турецких овечьих отар с непомерно большими курдюками.
После Термессоса было ущелье с фруктовыми рощами, многочисленными ручьями и мощным потоком реки Катаракгес, по-турецки — Дюден, заканчивавшимся водопадом у Анталии.
Затем путники въехали в мрачный писидийский дефилей [73]. Путь был труден для животных: они шли медленно, из-под их копыт постоянно сыпались камни, а неверный путь постоянно то менял свое направление, то ширину. В общем, только глаз да глаз, как бы не свалиться вместе со своим ослом или мулом на острые камни.
 
Долины хоть и по-прежнему встречались, но уже совсем не радовали глаз, потому что было нечем. Голо, пустынно, уныло. Благо хоть вода периодически была под рукой — Катаракгес то бурно тек по открытой местности, то порой скрывался под землю, продолжая свой стремительный бег там, а еды Гиязед дин с собой запас — в три месяца не проешь.
Зимне-весенние ночи были холодны, поэтому путешественники старались, когда было возможно, проводить ночи в караван-сараях или ханах, что помельче: хоть и несколько накладно, зато тепло, и от разбойников безопасно.
Караван-сарай представлял из себя солидную каменную постройку, обычно сельджукскую, либо перестроенную из античной — театра, например. Нередко она была в два этажа, со стойлами для животных и отдельными помещениями для важных гостей. Хан же вполне мог выглядеть, как большая деревянная клеть на столбах — внизу помещались кони под надзором конюхов, наверху отдыхали люди.
На таких ночных привалах Гиязеддин охотно беседовал не только с Торнвиллем, но и со своими спутниками, и со случайными попутчиками, просвещая всех небесным светом своего познания.
Шли дни; многое из встречавшегося, что было интересно англичанину, но непонятно, объяснял высокочтимый улем. Лео потрясло наивно-трогательное отношение османов ко всякого рода старым деревьям, источникам, многочисленным тюрбэ — мавзолеям праведников, чьи имена зачастую даже не были известны. Да, так и было — свято верят, что лежит праведник и чудотворец, а как зовут — неведомо.
Торнвилль вспомнил, что даже в крепости Алаийе, во втором поясе оборонительных сооружений, было нечто, называемое турками могилой неизвестного святого. Деревья вокруг тюрбэ были обвешаны лоскутками материи, которыми люди почитали праведника или верили в то, что с этими лоскутками передают святому свои пожелания для исполнения.
Англичанин стал разбираться, что чалма на могильном каменном столпе означает, что погребен под ним мужчина, а цветы — что женщина. Маленькая выемка на могильной плите, оказывается, предназначалась для того, чтоб там собиралась дождевая вода, и ее пили птицы.
Гиязеддин много рассказывал об обычаях и укладе жизни османов, науке и образовании, предпочитая, впрочем, не распространяться об их армии и флоте, отделываясь общими фразами. Из этого Торнвилль сделал единственный правильный вывод: человек, знающий практически все обо всем, не может быть таким несведущим в военных вопросах; следовательно, все же опасается Лео, как будущего врага государства османов. "Что же, это неплохо. Значит, старик не так уж уперт в своей полупомешанной привязанности ко мне, как к покойному сыну", — подумал юноша.
Постепенно путешествовавшие миновали развалины Сузополиса, Сандалиума и Сагалассоса, именуемого турками Саджикл и возвышавшегося над равнинами на горном кряже. Особо бросался в глаза римский театр — доселе Лео таких построек видеть не приходилось, по крайней мере, такой величины и в таком хорошем состоянии.
После Сагалассоса вновь вынырнула из-под земли река Катарактес, бурно журча по порогам у руин древней Кремны. Пришлось изрядно промучить животных, да и самим помучаться, петляя меж гор и речных извивов, пока наконец не был достигнут Каресус, или, на языке турок, Бурдур — символическая середина путешествия.
Плавно растекшийся по оврагам своими улочками, Бурдур утопал в садах. Повсюду текли ручьи, река впадала в большое озеро, а видневшиеся вдали лысые, как будто безжизненные, горы своим контрастом только добавляли ему жизнерадостности.
Кругом виднелись виноградники (для плодов, естественно, был не сезон). Это несколько удивило Лео, ведь мусульманам вроде бы запрещено пить вино. Так зачем в турецких землях разводить виноград?
На это Гиязеддин сказал: