Полубородый

Больше всего мне нравится, когда мы приходим в очередную деревню ещё засветло, тогда можно успеть поговорить с людьми. Аннели не интересуется происходящим во внешнем мире, а я склёвываю каждое зёрнышко, словно изголодавшийся петух, особенно когда речь идёт о моём родном уголке земли. Распря с монастырём всё ещё не утихла, насколько было слышно, но и ничего большего в этом деле не произошло, герцог не мстил за нападение на монастырь Айнзидельн, а жители Швица со своей стороны тоже присмирели. Можно всюду узнать обо всём, даже в краях, далёких от события, или непосредственно в событии. Людям всегда кажется, что они точно знают, что произошло и ещё произойдёт, только не все знают одно и то же. Одни убеждены, что большой взрыв уже у порога и нам с Аннели, дескать, повезло, что мы далеко; а когда вернёмся, все дома будут сожжены, а половину людей убьют. А деревней дальше или даже в той же самой деревне, но другой человек – совсем другого мнения: мол, Габсбурги уже поджали хвост, и вообще у них хватает проблем с баварским королём и нет времени хлопотать о таких мелочах, как население Швица. И я не знаю, какое из двух мнений верно или вообще никакое.
Что касается интердикта, в этом люди были едины: хотя он и в силе, но его всё меньше придерживаются, капелланам и священникам ведь тоже есть надо, а если никто не заказывает заупокойную службу или крестины, то у них на столе будут стоять только пустые миски. В Ури я был рад, что снова можно ходить в церковь, но всё это время думал о Хубертусе: хотя он и не по праву служил мессу, но Господу Богу это всё равно было угодно.
Аннели тоже любит поговорить с людьми, но не о событиях в мире, а про что судачат в деревне, и тогда она встраивает это в свои истории. Если, например, девушка родила ребёнка и не хочет сознаться, кто отец, тогда Аннели рассказывает, как чёрт прокрался к невинной девице под одеяло, а спустя девять месяцев родился ребёнок, и выглядел он как и любой другой новорождённый, только со свиным хвостиком, и этот хвостик, сколько раз ни отрезай, всё равно отрастал заново, пока святой отшельник в конце концов не отмолил его. Или если среди лета выпадал град, она делала из него замёрзшие слёзы, а потом придумывала, кто и почему их выплакал.
Людей нисколько не радовало, что Аннели стала приходить не одна; кому же понравится лишний рот. Но когда они потом узнавали, что получат не только истории, но ещё и музыку, все были довольны. Аннели решила, что игра на флейте после каждой её истории будет как раз не лишней. Что было хорошо для фон Хомберга, то может сгодиться и на крестьянском дворе. Кроме того, но об этом мы не говорили людям, пока я играл на флейте, Аннели могла побольше съесть; если я видел, что еда ей по вкусу, я растягивал мелодию на подольше. Мне же самому надо было успеть урвать свою долю, пока к еде не приступила Аннели. Когда она вела рассказ, еда на стол не выставлялась, потому что люди знали: история может оказаться слишком короткой. А когда еда оказывалась в досягаемости, мне в это время приходилось играть. Я, кстати, научился этому уже очень хорошо; если когда-нибудь встречу того солдата, который подарил мне флейту, я исполню его желание и смогу ему что-нибудь сыграть.
Аннели всегда начинала с истории, возникшей из её последнего видения под действием спорыньи, так она была уверена, что ещё никогда не рассказывала её в этих местах. Начинать следовало с новенького, внушала она мне, тогда люди ещё больше радуются, когда после нового последует что-то, уже знакомое им. Она чередовала весёлые истории с печальными и лишь когда уже уставала, а зрители ни за что не отпускали её, рассказывала только грустные, много подряд таких историй люди не выдерживали, и тогда, наконец, можно было и поспать.
Вообще во всём, что делала Аннели, не было ничего случайного, но несмотря на это мне каждый вечер доставляло радость слушать её. Я думаю, это доказательство того, что я нашёл правильное место в жизни, сделавшись её учеником.
  
Семьдесят первая глава, в которой на сей раз историю рассказывает Себи
 
В последний день нашего странствия Аннели, вообще-то, уже хотела быть дома и ни в коем случае больше нигде не задерживаться; она себе самой казалась дождевой бочкой после того, как уже больше полугода не выпадало ни капли дождя, до такой пустоты она выговорилась. Она тосковала по своему волшебному напитку, но я всё же сумел её уговорить сделать последний проход через Швиц, потому что хотел повидать брата. Гени по-прежнему жил в доме правителя, а туда нас поначалу отказывались впускать. Да мы и впрямь после долгого странствия не походили на лучших людей. Но когда я сказал, что Гени мой брат, с нами сразу заговорили по-другому.
Гени знал, как обращаться с людьми. Первым делом он сказал Аннели, что с дороги она наверняка проголодалась и если ничего не имеет против, он проводит её на кухню, чтобы она могла подкрепиться. И Аннели удалилась как королева; обычно, когда она куда-нибудь приходит, люди хотя и рады ей, но с такой любезностью ещё нигде не принимали.
Когда мы с Гени остались одни, он хотел меня обнять, но сперва отстранил вытянутыми руками, чтобы получше разглядеть. Ему понравилось, как я изменился, он сказал, что я уже больше не тот мальчик, с которым он простился в деревне, и скоро ему, пожалуй, уже придётся купить для меня бритву. Потом мы всё же обнялись, надолго, и это было хорошо.
Потом Гени рассказал, что очень беспокоится за Поли. Как он слышал из деревни, тот поселился у Айхенбергера и поставил себя со своим звеном так, будто король объявил его военным комендантом всей округи. Поли многое перенял у дяди Алисия, но, к сожалению, ничего хорошего. Самое же дурное, что он своей самонадеянностью производит сильное впечатление, половина деревни теперь его сторонники и не могут дождаться, когда он поведёт их в бой, неважно против кого и за что. И многие обзавелись у кузнеца Штоффеля тем новым оружием, которое уже все называют полубардой, так что я могу гордиться изобретением этого названия.
При этом, сказал Гени, правитель каждый день стремится мало-помалу устранить межевой спор, и в это дело Гени тоже смог внести свой «совсем крошечный» вклад. Большой любви на месте межевого спора не возникнет, но кое-какая малость в этом деле достигнута. Когда священник, несмотря на интердикт, всё-таки служит мессу, высшие церковные чины закрывают на это глаза, а монастырские волы уже опять в деревнях. И хотя это всего лишь справедливость, но если аббату будет угодно обозначить это как свою великую милость, так тому и быть, яблоко останется таким же на вкус, даже если назвать его грушей, и важно лишь то, что весенняя пахота снова пройдёт упорядоченно.
Я спросил, как идут дела у Полубородого, и Гени сказал, что в целом это разумный человек и нравится ему, но как только вопрос коснётся Габсбургов, с ним уже ни о чём нельзя договориться, в этом пункте он непримирим, хуже любого бунтовщика и подбивает деревенских вместо того, чтобы их наоборот умиротворить. Если бы Алисий был ещё там, Полубородый бы, пожалуй, стоял с ним плечом к плечу.
Разумеется, Гени хотел услышать и мои новости. Должно быть, я рассказывал о нашем с Аннели странствии с таким воодушевлением, что он даже смеялся. По его словам, послушать меня – так всю зиму не было ни мороза, ни снега, а только цвели розы и сыпалась манна небесная. Но если серьёзно, то, видимо, я действительно выбрал правильный путь, и это его радует. Не так уж много на свете людей, которые проходили бы обучение у такого мастера, как Чёртова Аннели.
План был таким, чтобы я навестил Гени, а для Аннели уже наступила пора отдыха, но когда правитель узнал, кто явился к нему в дом, он сказал, что уже много слышал об этой знаменитой сказительнице, а сам никогда её не слышал и не хочет упустить возможность наверстать упущенное. Аннели хотелось только поесть и поспать, но правителю ведь не скажешь нет. Он пригласил нескольких друзей и всех своих прислужников, и людей набралось больше, чем бывает в иной деревне. Только две вещи были не такими, как обычно: никому не пришлось стоять или сидеть на полу, для всех слушателей поставили скамьи, а для Аннели выставили столько еды, что она, пожалуй, пожалела, что уже перекусила на кухне.