Полубородый

– Но на этом история ещё не заканчивается, – сказала Чёртова Аннели, – ведь она длинная, а я слишком ослабела от голода, чтобы продолжить.
Разумеется, каждому хотелось знать, чем дело кончилось, хотя все надеялись, что добродетель пастуха всё-таки будет спасена, так уж оно всегда в историях, которые рассказывает Чёртова Аннели, и тут Айхенбергер сделал исключение и велел принести кусок сыра, правда, такого твёрдого, что Аннели с трудом сумела что-то с него накрошить, прежде чем тарелку снова унесли. Потом ей пришлось рассказывать дальше, хотя она и утверждала, что скоро мы не сможем слышать её голос из-за голодного урчания у неё в животе.
Чёрт, сказала Аннели, так сильно топал ногами от ярости из-за своего рухнувшего плана, что треснула и раскололась гора, и расплавленная лава опустошила целый город. Тогда он созвал со всего мира волков, потому что волки, как и вообще все хищники, находятся в подчинении у ада. Ровно в полночь они должны быть здесь, приказал чёрт, и явилось их столько, что они заполнили всю долину, теснясь вплотную, это выглядело так, будто земля была покрыта не пылью и камнями, а серым мехом. Сам чёрт сидел на выступе скалы, этот выступ и по сей день называется у местных жителей Чёртовым носом, и точил себе рога, что он делает только раз в тысячу лет, и они у него блестели в лунном свете, как ножи палача. «Слушайте меня и запомните мои слова!» Болки опустили головы и покорно рычали, ибо как всякая стая слушается своего вожака, так все стаи вместе слушались чёрта. А тот радовался, что такие лютые звери его боятся, а чтобы ещё сильнее их устрашить, он сделал так, что луна окрасилась в красный цвет, а кровавая луна – это знак самой страшной беды, какую только можно вообразить. И по всей округе на расстояние в три дня пути с неба замертво падали птицы.
Кари Рогенмозер принялся вслух читать Отченаш, а другие на него зашикали, и остаток молитвы он договаривал шёпотом.
И чёрт отдал волкам приказ: рано утром, когда люди ещё повсеместно спят и только в монастырях звонят колокола, созывая к утрене, волки должны прокрасться – сперва по окрестным лесам, потом по узким и крутым альпийским тропам, напасть на пастуха Франциска и разорвать его на тысячу кусков. «Если я не могу заполучить его душу, – сказал чёрт, – то пусть у него больше не будет тела». А овцы, всё стадо, вместе с новорождёнными ягнятами, должно было достаться волкам в вознаграждение.
Это была одна из самых страшных историй Аннели, и слушатели осеняли себя крестным знамением, как будто уже заслышали издали самого чёрта и его волков. Только у Полубородого на лице играла улыбка, но не сказать чтоб радостная.
Итак, волки пустились в путь, рассказывала Аннели, а чёрт от предвкушения не мог усидеть на месте. Но когда пастух ещё спал – а те, кто встаёт ночью для молитвы, спят после этого особенно крепко, – овцы уже получили предупреждение от ангелов, которые над ними парили. Как известно, овца против волка беззащитна, но с Божьей помощью удаётся всё, и они нашли средство не только защититься от надвигающейся стаи, но и даже истребить её. Овцы своими головами, а бараны – рогами прикатили и притолкали к краю крутого обрыва камни и обломки скал, нагромоздили их целую кучу, и когда волки приблизились, они столкнули эти камни, и камни покатились – тем быстрее, чем круче были тропы. И тут волкам не помогли их острые зубы, им всем переломало кости, большинство убило, а кто уцелел, те, поджав хвосты, бежали прочь. Пастух про это даже не узнал, он спал сном праведника, а когда проснулся, всё было так, как обычно. Но чёрт, сказала Аннели, от ярости вырвал себе ногу, но вставить потом на место как следует так и не смог, и с тех пор он хромает.
Перед Аннели поставили суп, особенно наваристый, с мясом и со всем прочим, и она так жадно хлебала из миски, что жир стекал по подбородку и капал на юбку. Люди взволнованно переговаривались об овцах, о чёрте и волках, только Полубородый мотал головой. И потом он сказал то, что я уже больше не мог забыть.
– Чёрт допустил ошибку, – сказал он. – Ему надо было напустить на этого Франциска не хищных зверей, а людей. Люди-то опаснее волков.
  
Пятнадцатая глава, в которой идёт игра в шахматы
 
«Шахматы» называется игра, которой меня научил Полубородый. Он не мог мне точно объяснить, откуда происходит это слово, с того края, где восходит солнце, сказал он. Откуда приходили и трое священных королей. Это военная игра, и поле битвы Полубородый расчертил царапинами на столе, восемь на восемь квадратиков, каждый второй из них он выскоблил косыми царапинами. Бойцами служили теперь не камешки, как тогда на земле около его времянки, а вылепленные из глины фигурки; руки у Полубородого почти такие же ловкие, как у Гени. Он объяснил мне, что должна изображать собой каждая фигура, а когда это знаешь, потом уже легко их распознаёшь. Игроков всегда двое, и каждый распоряжается своим войском, состоящим из короля, королевы, двух коней, двух слонов, двух крепостей и целого ряда солдат. Половину фигур он зачернил сажей, чтобы можно было определить по цвету, из какого войска фигура. Ты либо белый, либо чёрный, как и в моей игре ты либо швицер, либо монах. Битва заканчивается, когда убит один из двух королей; неважно, сколько других фигурок было убито перед тем. Полубородый говорит, что в жизни тоже так.
Когда он играет против меня, он легко сдаёт своих слонов, или крепости, или даже то и другое; я могу начинать с перевесом, но всё равно проигрываю. Когда я лучше буду знать игру, всё изменится, пообещал он, но правила такие сложные, что я всегда что-нибудь делаю неправильно. Иногда думаю, что я просто слишком глуп для этой игры и хватит с меня «Охотника и серны». Но я хочу по-настоящему научиться шахматам; Полубородый говорит, в монастыре наверняка тоже играют в эту игру, и такое умение могло бы дать мне преимущество.
Полубородый почти не раздумывает, куда поставить фигуру, делая очередной ход; это происходит у него молниеносно, в отличие от меня. Я всякий раз подолгу раздумываю, а когда, наконец, решаюсь на ход, он чаще всего оказывается неверным, и опять я теряю солдата. Ему не досадно ждать, ему это даже нравится, как я подозреваю, потому что у него при этом есть причина просто сидеть и ничего не делать. Иногда он даже впадает в разговорчивость и рассказывает такое, чего ты больше нигде не услышишь. В этом отношении он полная противоположность Чёртовой Аннели: можно ему хоть жареного голубя посулить, а то и вовсе молочного поросёнка, можно их даже выставить перед ним на стол, толку не будет; если Полубородый не хочет рассказывать, он лучше умрёт с голоду, чем откроет рот. Но если вдруг разговорится, из него течёт как из пробитой пивной бочки.
В тот вечер, когда Аннели была у нас в деревне, я его спросил, что он имел в виду, говоря, что люди опаснее волков, и казалось, он меня даже не услышал. Но вчера, когда я как раз думал, не выдвинуть ли мне крепость из угла или всё-таки лучше пойти слоном, он вдруг дал мне ответ, которого я напрасно ждал раньше.
– Волки, – сказал он, – хотя и загрызают других животных насмерть, но делают это только из-за голода. Это не доставляет им ни удовольствия, ни сожаления. Они просто хотят есть. А люди же…
Я уже думал, он сказал всё, что хотел, но тут он начал рассказывать. Между тем я знал его уже довольно хорошо, чтобы понимать: если его голос становится совершенно спокойным, как бывает, когда в тысячный раз произносишь затвержённую молитву; если кажется, что его самого даже не интересуют собственные слова, – вот тогда он говорит о том, что причиняет ему боль.
– Когда я был в бегах, – начал рассказывать Полубородый, – а это было бегство, трусливое отступление, итак, когда был в бегах, я очутился в округе архиепископа Зальцбуржского. Его земля тогда только что стала самостоятельной, а такие новые страны – что твой брат Поликарп: уже не такие юные, чтобы только слушаться, но и не настолько взрослые, чтобы с ними можно было вести толковый разговор. Это опасный возраст. Кому приходится доказывать свою взрослость, тот любит преувеличить свою отвагу. На переходе по мосту в этот епископат стояли стражники, которым надо платить дорожную пошлину. А у меня больше не было денег, даже фальшивого гроша, и я пошёл вверх по течению реки искать брод. Дело было в ноябре, вода уже холодная, но кому довелось постоять в огне, тот всегда рад охолонуться. Это была уже не первая граница, которую я переходил таким образом, и раньше мне всё удавалось. Но эти, к сожалению, слишком серьёзно играли в свою свежеобретённую независимость, и у них даже здесь были выставлены посты. И вот выходят они из кустов, два суровых мужика. Вооружённый человек не станет проявлять дружелюбие к безоружному. Эти солдаты были итальянскими наёмниками, а поскольку они не могли знать, что я немножко понимаю их язык, они не таясь обсуждали между собой, что со мной сделать. Один предлагал меня убить, а труп бросить в реку, тогда они избавят себя от хлопот доставлять меня в замок архиепископа, который их даже не вознаградит за это, жалкий скряга. Это итальянское слово meschino я не знал, но оно не могло означать ничего другого, кроме как «скряга». Второй поначалу тоже был за то, чтобы убить меня, но не потому, что это избавляло их от лишних хлопот, а потому что ему приглянулись мои башмаки, но потом ему вдруг пришло в голову кое-что другое. Он сказал, они могут за меня что-то выручить, ведь есть же приказ, что разыскиваются люди вроде меня для festa, то есть «праздника». А когда речь идёт о развлечениях, то господа раскошеливаются охотнее, чем обычно. Я не знал, о каком празднике шла речь и почему был для этого особенно подходящим; про своё обожжённое лицо я даже не подумал. За минувшие месяцы я уже привык к нему точно так же, как Ориген привык, что остался без ноги.