Росстань

Степанке гармонист не нравился: мордочка узенькая, хитрая. Но остальные парни были настроены доброжелательно. А потом — любопытно: как это коммунары все вместе живут, вместе животиной владеют.
Около Степанки — новый приятель, черноголовый парнишка с литыми бурятскими скулами.
Гармонист заиграл польку. Тальниковские парни с гордо поднятой головой подходили к девкам, хватали их за руки, тащили в круг. Коммунарок пока не приглашали, приглядывались.
— А ты чего стоишь, — толкал Степанку новый приятель. — Вон видишь, девка в белой кофте? Свободная.
— Не-е, — краснел Степанка, — я потом.
Гости постепенно смелели, выводили своих девок в круг.
Когда вечерка была в разгаре, тальниковцы о чем-то весело пошептались, один из парней вышел в круг и громкоголосо крикнул:
— Пусть коммунары выставят своего плясуна, а мы своего!
Парень по-особому сказал слово «коммунары», и гости поняли: осрамиться ни в коем роде нельзя. Это не просто соревнование.
Еще собираясь в чужой поселок на вечерку, договорились: если будут предлагать плясать один на один, выставить старшего сына Никодима Венедиктова, Кузьму. Кузька парень смелый и плясать мастак.
При первых звуках «Сербиянки» Кузька вылетел на пыльный круг. Сейчас он покажет единоличникам, как пляшут коммунары.
На Кузьке унты, но он лихо, будто на нем лаковые сапоги, выбивает дробь, истово бьет себя по ляжкам и голенищам унтов, кружится и приседает. Пляшет долго, до обильного пота. Тальниковские девки смотрят на ловкого Кузьку с удовольствием. Глянется им гость.
Кузьма пляшет и пляшет. Двужильный он, что ли? Но вот он закружился на одной ноге, резко остановился, раскинул руки. Все! Не переплясать единоличникам.
И тальниковский плясун тоже хорош. Тоже лихой парень. И плясал долго.
— Еще пусть ваш плясун выходит! — крикнул тот же громкоголосый парень. — И наш потом выйдет. В два захода плясать будут.
Кузька снова вылетел в круг. Не надо Кузьку упрашивать. Но гармонист — зараза — рвет гармошку, сбивается с такта. Не иначе как специально.
Кузьма сбивается, лохматый тальниковский парень оскорбительно хохочет.
После Кузьмы — снова тальниковец выделывает в круге коленца. А гармошка играет чисто, не сбивается. Коммунары поскучнели: нечестно ведут себя хозяева.
Леха Тумашев насупился: ковыряет землю носком унта, пнул круглый камешек-голыш. И надо же — камешек плясуну под ноги. Крутнулся тот камешек под ногой и бряк на землю.
Гармонист толкнул угрюмого парня в бок. Парень поднялся, ссутулил плечи, сунул руку в карман и медленно пошел к Лехе. На полянке стало тихо.
Леха стоял и виновато улыбался.
— Нечаянно я. Не хотел.
Угрюмый тальниковец широко размахнулся — в руке у него свинчатка, — но ударить не успел. Прыгнул ловкий Кузька Венедиктов, головой ударил лохматого в подбородок. И где только Кузьма этому удару выучился.
Поляна разом взорвалась крутым матом, тяжелыми ударами, визгом девок. Коммунары сбились поближе друг к дружке. Поплотней. Со спины на них не набросишься. А спереди — вот он, кулак.
По-бычьи согнув голову, Федька врезался в толпу.
— А ну, разойдись! А ну, в сторону! — бил направо и налево.
Местные парни Федьку знали и, видимо, побаивались. Тронь его — платить придется. Добро еще — разбитой мордой. Драка быстро утихла.
Чуть в стороне стояла с гордо поднятой головой нарядная Грушанка Пешкова.
Хоть и многим досталось в драке — уезжали домой, в коммуну, весело. Эка беда — подрались. За это старики ругать не станут. Хуже — если б от драки отказались, разбежались. Только Северька ехал на телеге молча. Неладно получилось. Скажут: коммуна единоличников бьет. Как в лицо плюнут. Попробуй от плевка вытрись. Ночи уже стали прохладными, гляди — иней ударит. Северька зябко поводит плечами.
На крутом увале, где серая ночная дорога стремительно уходит вниз, остановились. Тут уж дома. Уклон, несколько лихих поворотов и — дом. Землянки, амбары, собаки — все свое.
Собаки причуяли людей на увале или их потревожило другое, — подняли предупреждающий лай. Внизу, у ключа, ожила светлая точка — костер. Кто-то, видно, подложил сухой щепы, дунул на подернутые белым пеплом угли и теперь отошел от костра, слушает ночь. Если свои — видите костер, не заблудитесь. Враги — много в пограничной степи врагов — мы готовы.
  
Спать не хотелось. Не хотелось расходиться по телегам, по землянкам, по предамбарьям — спать. Было как-то хорошо, что вот они все свои — не то что родные, а все же таки по-настоящему свои — живут справно, не хуже людей — и кони и одежда есть, — и тронуть их, обидеть запросто так никому не удастся. Тальниковцев много сегодня было — все село, — а и им досталось. Хорошая — просто и не скажешь словами, не найдешь этих самых слов — получилась драка. И даже не в самой драке дело, в чем-то другом, но от драки неотделимом.
Степанка хлопнул ладошками по ичигам — музыки нет, а плясать охота, — выбил ногами дробь на пожухлой траве. Парни грохнули плясовую.
Вилки, ложки, две метелки, два цепа…
Дрогнули, закачались звезды, дружней залаяли собаки в темной низине. Хорошо Степанке плясать, как взрослому, всенародно, на тугой и гулкой, как новый барабан, земле.
— Может, за сеном поедем? — предложил парням Леха Тумашев.
И всем понятно: правильно Леха сказал. Не расходиться же в такую хорошую ночь по своим закуткам.
От парней — к общей радости — не отстали и девки. Куда они отстанут. Молодежь спустилась к коммунарским постройкам, забрала все телеги и, как была в праздничном, уехала на луга.
Возвратились со светом.
Просыпалась коммуна. Зовуще мычали коровы: дымили кизячные костры под большими артельными котлами, перекликались люди.
Пахло парным молоком, свежим хлебом; горько дымили степные костры.
  
XIII
 
По мнению бывшего соседа Силы Данилыча — Баженова, собралась в коммуне в основном голь перекатная, а недавно выстроили еще три хлебных амбара. Амбары не пустуют. В стаде у коммунаров ходит два десятка породистых коров — нашлись у голодранцев деньги. Откуда все это?
Живут коммунары в трех часах езды от поселка, живут как в военном поселении. Тронуть их не всяк решится. Как-то тронули озернинцы, так до сих пор локти кусают.
Между коммунарами и поселковыми единоличниками вроде все тихо-мирно. Никто друг друга вслух не задирает. Эти по себе и те по себе. Коммунары свои ворота для тех, кто хочет к ним перебраться, открытыми держат. Милости просим.
Но нет еще в мире спокойствия. И в душе еще не у всех тишь да благодать. Да бывает ли она у человека, благодать эта, хоть когда-нибудь?
Начальник заставы ночей недосыпает из-за бандитских шаек, нет-нет, да налетающих из-за реки, недосыпает из-за чертовых контрабандистов, обнаглевших вконец. Контрабандисты взяли новую моду: когда идут из-за кордона с товаром, сбиваются в небольшие группы и чуть ли не с боем переходят границу. По крайней мере, стрельбы-то хватает. А что будет, когда река встанет?
Ивана Лапина, Северьку, коммунаров свои заботы давят: как бы за жизнь покрепче ухватиться. Чтобы все были сыты, все одеты, чтоб поселковые могли коммунарскому житью позавидовать. Чтоб, к примеру, тот же Алеха Крюков на совете коммуны шапку снял: примите меня, дескать, дурака темного. Такого, как Алеха, словами не сагитируешь. Его своим достатком агитируй.
А недавно совет коммуны надумал: послать пятерых ребят в Читу, учиться. Поселковые единоличники только головой покрутили: сами на праздники из куля в рогожу одеваются, а туда же, как богатые, ребятишек в большой город учиться посылают.
Устя, верховодящая в женсовете, настояла: послать только трех парней и двух девок. Поедет учиться и Санька Силы Данилыча. На этом тоже Устя настояла. Поговаривают: хочет она Саньку с Северькиных глаз утурить. Хотя болтают так, однако, зря.
Степанка, Егорша Чижов и Мишка, младший сын Никодима Венедиктова, второй день сидят на сопке и время от времени пристально всматриваются в размытый синью горизонт. Вчера они спустились с сопки только по темну, а сегодня с рассветом снова заняли наблюдательный пост. Второй день коммуна почти не работала. И было от чего оставить всякую работу: сюда, к ним в сопки, должна прийти диковинная машина — трактор. Собственность коммуны. Как исхитрился выбить в Чите эту машину хромой председатель — одному Богу известно.