Росстань

Был и еще в коммуне один недовольный — Ганя Чижов. Но обиду свою выражал особым способом: заворачивался в тулуп и ложился в землянке, под лавку, дня на три-четыре, хмуро выходя лишь к столу. Обижался Ганя часто: на тяжелую работу, на то, что давно праздников не было.
Молодежь, соскучившись за весну и лето по гармошке, по пляскам, по игрищам, давно уж собиралась съездить на вечерку в поселок Тальниковый. Некоторые предлагали поехать в Караульний, но Тальниковый ближе, верст пятнадцать всего. А потом интересно — никто на вечерке там еще не бывал.
Запрягли шесть телег. А некоторые парни поехали верхом. Взяли и Степанку, и Мишку Венедиктова, и Егоршу Чижова. Большие уж ребята стали. Не удержался, потянулся за молодежью и Северька. Устя все еще жила у матери в поселке. В землянке тесно, а тут пора рожать.
— Мы еще нескоро с Северькой плясать разучимся, — сказал Федька. — Верно, Северьян?
Молодежь радуется поездке. Парни горласто, озорно. Девчонки посмеиваются, перешептываются. Тоненькая Санька закрыла глаза, прижалась к подругам. Улыбается тихонько.
Федька сел в телегу к подросткам.
— А ну-ка, ребята, с ветерком!
Степка привстал на телеге, щелкнул бичом.
Сытые лошади рванули, Степанка повалился на хохочущих подростков.
— Догоня-я-йте!
Дорога была веселая. На телегах, где было больше девок, часто пели. В телеге у подростков врал Федька:
— Вот у нас один партизан в полку был. Семеновцы его стали ловить, а он в воду прыгнул, камышинку в рот взял и дышит. А потом, мать ты моя, конь-то его на берегу стоит. Под седлом. Увидят ведь враги, догадаются. Конь у него такой верный был — от хозяина никуда. Тогда этот знакомец мой выскочил, коня в воду завел. В одну норку ему камышинку вставил, а другую ладонью зажал. Сам на голову коню навалился, под воду его утянул. Тем и спасся.
Северька, Леха Тумашев ехали верхом. То вперед ускачут, то подождут телеги, едут рядом. Чаще всего Северькин конь идет около телеги, на которой Санька. Краснеет Санька, глядит на ноги Северькиного коня, на серую дорогу. Хихикают девчонки.
Потом Северька решил в телегу к ребятам-подросткам сесть ненадолго, но пришлось ехать в телеге до самого Тальникового. Только сел, как Федька вырвал из рук повода и вскочил в седло. Все засмеялись. Ловкий же этот Федька. И нашкодить мастер. Северька сделал сердитое лицо, но Федька пятками толкнул жеребца — пойди теперь, поймай его.
В Тальниковый приехали рано: вечерка еще не собиралась. Не спеша проехали по чужой улице, с интересом разглядывали дома, выглядывающих из калиток людей. Хотя и смотреть-то не на что: все как в Караульном.
Остановились на заполье, на вытоптанной поляне: Федька знает, где собирается вечерами молодежь.
У Федьки и здесь есть знакомцы. Сидеть на поляне, дожидаться вечерки не стал. Сам пошел в поселок и потянул за собой Северьку.
— Зайдем к Петьке Михайлову, — сказал он, когда поравнялись с высоким домом, разглядывающим улицу тремя окнами. — Отдохнем в холодке.
Петьку застали дома. Он сунул гостям широкую ладонь, крепко пожал протянутые руки.
В горнице у Петьки сидел худой белый старик. Тоже, видно, гость, но гость привычный. Он плотно осмотрел, как ощупал, парней, разгладил усы чубуком разлапистой, словно ложка, трубки.
— Из коммуны, значит?
По тону старика было понятно, что ответа он не ждет.
— В гости, значит. На вечерку.
— Это хорошо, что вы зашли ко мне, — радовался Петька, поворотливый парень с розовым и бугристым шрамом по подбородку. — У меня и спирт найдется.
Федька повеселел, но Северька кашлянул строго. Петька понял сразу.
— Это что же, комсомольский секретарь — так и выпить не может?
Федька легко махнул рукой.
— Может.
Старик от спирта отказался. Посидел, помолчал и, не простившись, ушел.
— Строгий старик, видать, — кивнул на дверь Северька.
— Он у нас здесь заместо поселкового атамана. Строгий. Любого в поселке парня виноватого в кровь исхлестать может.
— А как к новой власти относится? — Северька уже выпил большую рюмку.
  
— Никак. Молчит больше. Только порядку требует. Его все у нас боятся. А потом, это такой старик…
Выпивки у Петьки Михайлова оказалось много. Но даже Федька скоро отказался.
— На вечерку мне еще надо.
— Иди-иди, — ухмыльнулся Петька. — Грушка-то заждалась тебя.
Северька разглядывал избу. Справно живет Федькин знакомец. В переднем углу стоят часы с боем. В кути, на деревянной столешнице, — сепаратор. На хозяине — голубые праздничные шаровары, новая, с множеством мелких пуговиц, рубашка. И сапоги хромовые, блестящие, такие же, как на Федьке.
— Откуда это у него все? — шепнул Северька приятелю, когда Петька ненадолго оставил их одних.
— Оттуда все, — подмигнул Федька.
— Контрабанда?
— Тише. Потом, если хочешь, поговорим.
У Федьки настроение хорошее. Выпил — душу повеселил. Сегодня вечерка будет. Грушка придет. Северька рядом. Что еще надо человеку?
Друзья сразу на поляну, где уже повизгивала гармошка, не пошли. За крайним домом сели на пригретый солнцем пригорок, закурили. На пригорке трава пожухла, выгорела. Конец лета. Вот-вот ударят заморозки. Полетит по синему воздуху блеклая паутина, закачаются в вышине стаи уток.
— Друг твой новый, Петька этот, не контрабандой промышляет? — Северька искоса смотрит на Федьку. — Живет хорошо, а животины во дворе негусто, кажется.
— Промышляет торговлишкой помаленьку. Потом, никакой он мне не друг. Ты — друг, хоть и разные у нас с тобой дорожки получаются. А Петька — товарищ хороший. В контрабанде в той самой зазору не вижу. И работа нелегкая. Видел у Петьки рубец на морде? Многие бы, паря, за границу бегали, да кишка тонка. Боятся.
Федька рассказывает обстоятельно. Пусть Северька не думает, что новый друг дороже старого. А потом, пусть все знает. Так лучше.
— Старика запомнил? Это такой старик… До сих пор за границу ходит. Конями больше промышляет. На путах, без уздечки по три коня уводит. Не веришь?
— Верю. Только худо мне тебя слушать. Муторно. Друг ты мне, и не хочу я, чтобы ты к классовым врагам переметнулся.
— Это ты брось — к врагам переметнулся, — Федька недоволен. — Я ж плохого никому не делаю.
— Контрабандой занимаешься…
— Твой хромоногий, Иван Алексеич, мало нам про свободу в отряде говорил? Победили мы. А теперь того нельзя, другого.
— Комсомолец ты.
Трудно с Федькой говорить. Себя правым со всех сторон считает.
— Обожди. Начальник заставы говорил: скоро ему пополнение пришлют. Тогда лавочку контрабандистам прикроют.
— Бабка надвое сказала. Слушай, — Федька вдруг радостно хлопнул себя по колену, — может, мы так сделаем? И как это мне в голову раньше не приходило?
Товары из-за границы я к вам, в коммуну, привозить буду.
— Как это в коммуну привозить?
— А так, — распалялся Федька. — Для коммуны буду привозить. У вас же чаю нет, керосину в лампах нет, товару нет. Обносились все. А я все привезу. Здорово, а?
Видно, как Федька обрадовался. На глазах вот-вот слезы покажутся.
— Нельзя этого.
— Да ты что — нельзя? Сразу коммуна заживет. Оденется лучше других. Один не справлюсь — помощника мне выделите. Я уж и знаю кого. У Никодима Венедиктова хороший парень вырос. Для нашего дела пойдет.
— Нельзя этого, — сказал Северька тем же бесцветным тоном.
— Да почему нельзя?
— Нельзя и весь сказ.
Гармошку на поляне давно уже что-то не слышно. Плотный гул, крики. Неладно что-то на поляне.
Тальниковцы пришли на вечерку сразу большой группой: знали о приезде гостей из коммуны и по одному идти на полянку не решились. Хозяева сгрудились вокруг своего гармониста, приезжих вроде не замечают, но все видят, все слышат.
Первыми начали знакомиться девки — боевые в Тальниковом девки. Расшевелились парни. Протягивали руки, остро приглядывались. Жали руки крепко, до боли — знай наших, неслабые.
Особенно старался сутуловатый углолицый парень с давно не стриженными и не чесанными волосами. Парень назвал себя Сашкой. Обойдя гостей, он сел около гармониста, говорил ему что-то вполголоса, поглядывая на приезжих, презрительно сплевывал сквозь зубы. Гармонист чуть заметно кивал, поощрительно улыбался.