Былые

Она сильно и глубоко ужалила, и он инстинктивно поскорее убрал руку. Она ужалила глубже, в этот раз под запястье. Он вывернул ветку, а та впилась в пальцы и под локоть. Чем больше он двигался, тем хуже становилось. Он выронил ружье, вскрикнул и схватился за мачете, обрушивая лезвие на схватившую ветку. В конце концов она отпала от ствола, все еще цепляясь за одежду и кровоточащую кожу. Было слишком темно, чтобы разобрать, что за свирепый хищник на него напал. Люди в деревьях теперь затихли и почти не шевелились. Он попытался оторвать от себя ветку, но та все еще кусалась и держалась. Он огляделся. Осталось только два источника света. Один — в глубине коварных деревьев, где вокруг фонаря на упавшем ружье разлилась яркая лужица. Второй мерцал там, откуда он пришел, отвратительно мигая резным венцом на голове мертвеца. Измаил вернулся к этому кошмару и присел у тела, не глядя ему в лицо. Поднял руку с веткой к горящей голове, словно в непристойном салюте или гротескном барбекю. Осторожно отцепил растение в робком плюющемся свете и увидел врага. Шипы. Длинные и кинжальные, на каждом дюйме черных стеблей и изящных сучков — твердых, как сталь. Они торчали во всех направлениях в регулярно распределенной геометрии защиты. Он повернул ветку и отнял от проткнутой руки. Даже мельчайший из сучков кишел шипами — острыми, как иголки, тонкими, как волоски. Когда стебли становились толще и тверже, шипы от них не отставали. Самый крупный на этом небольшом обрывке был длиннее десяти сантиметров в длину — толстый и капитально бескомпромиссный у основания, несгибаемый стержень заострялся до голодного злобного наконечника. Один из маленьких шедевров Господа, подумал Измаил, оглянувшись на изысканную рощу и гадая о размере шипов на стволах. Запинал пламя мокрой почвой и листьями, и оно истлело и захлебнулось, испортив воздух тошнотворным фимиамом.
  
Измаил вернулся к деревьям и позвал. Прямого ответа не получил, только прилив неразборчивых стонов. Он присел и ждал до рассвета, а потом — до яркого солнца, чтобы прорубиться до друзей и врагов, уже совсем затихших и неподвижных.
Все утро он высвобождал двух живых и переносил к остальным телам: воображаемому врагу, с которым они перестреливались и который оказался партией, возвращавшейся из базового лагеря. Один остался жив. Второй стоял мертвый, застыв в невозможном окоченении. Остальных изрешетили в лохмотья.
Вирт еще дышал, но потерял много крови из пронзенной артерии, а лицо покрылось ранками. Оба глаза были проколоты и теперь распухли, черные и слепые. Второй еще мог стоять и помог оттащить сержанта от хрупкой рощи, где они оставили мертвецов висеть в ветвях. Те казались шутами или мавританскими танцорами, замершими в своей резвости посреди нежного и таинственного шекспировского леса. Один даже умудрился заплестись в неотступных толстых шипах, так что его ноги не касались земли.
Измаил нашел медицинскую сумку и сделал все, что мог, обрабатывая раны. Он снова поколол руки, пока освобождал людей и снимал растения с их опутанной плоти. Повсюду была кровь. Когда закончились все бинты, он рвал рубашки мертвецов. Жесткая запекшаяся кровь плотно обнимала свежие кровотечения.
Солнечное тепло придало им уверенности, и они начали сооружать волокушу для Вирта. Измаил дал Вирту и Брукеру — выжившему в кинжальной роще — морфин, кое-что оставил для себя. Оценить тяжесть ранений было сложно. Шипы были овальными в поперечнике, поэтому рана могла закрыться быстро и угадать ее глубину было уже невозможно. У Брукера насчитывалось больше сорока таких ран и всего пара царапин на лице. Шипы чудом пощадили его глаза. Он страдал от боли и шока, морфин унял и то и другое. Израненное лицо и глаза Вирта по-прежнему опухали, и Измаил спросил себя, не ядовито ли дерево вдобавок. Он не знал имени еще одного выжившего, казавшегося совершенно невредимым.
— Поможешь нам положить его в носилки?
Человек смотрел сквозь него.
— Можешь помочь, пожалуйста?
— Как это произошло? Мы же следовали по краске на деревьях, мы никак не могли оказаться по другую сторону от вас.
Измаил пропустил вопрос мимо ушей, потому что ответа на него не было. Они взгромоздили мертвый груз Вирта на связанные носилки.
— Нужно вернуться как можно быстрее, — сказал Измаил.
— А как же ребенок? — спросил Брукер.
Измаил бросил на него быстрый взгляд, метнул перо гнева и спросил:
— Какой ребенок?
Жалкий отряд вернулся к белой отметке, мало-помалу смывавшейся непрекращающимся дождем. Безымянный солдат мимоходом коснулся ее и остановился. Остальные подождали.
— Нам надо идти, — сорвался Измаил.
Человек принюхивался к ладони с белыми пятнами.
— Птичий помет, — сказал он.
— Что?
— Это не краска, а птичий помет, гуано.
Измаил присоединился к нему у помеченного дерева.
— Это была ловушка, — сказал тот, — кто-то изменил тропу. Стер краску и заменил этим, — он снова принюхался к руке. — Нас повели по лесу кругом. Отметки кончились, когда мы вышли прямо напротив вас и этих гребаных кошмарных деревьев.
— Если это дело рук лимбоя, они точно изменились, — сказал слабым голосом Брукер.
— Попробуем вернуться сегодня, нам не захочется проводить здесь еще одну ночь, — сказал Измаил и поднял свой конец носилок. Безымянный пришел на помощь с другой стороны.
— Как нам найти дорогу назад? — спросил он. Измаил ухмыльнулся сквозь ужас и ответил:
— Пойдем по помету, пока он не станет краской, а там будем смотреть на солнце.
Шлось тяжело: носилки без конца цеплялись за деревья и лианы. Брукер все еще истекал кровью, усталость и движение открывали его незаросшие раны. Руки Измаила распухли, а впереди рыскали мысли о его враге. Только третий, — объявивший, что его зовут Сол, — не страдал. Казалось, его подталкивает потребность в какой-нибудь мести за то, что их завели в засаду. Вирта дважды роняли с носилок, а действие лекарств сходило на нет. Припасы кончились, не считая мелочи, которую Измаил придержал для себя. Помет и в самом деле снова стал краской там, где произошла вчерашняя диверсия. Это был скверный момент для Сола, он закипел. На него приходилась большая часть переноски Вирта. Увидев это место при свете дня, он положил сержанта с резкостью, от которой тот взвыл от боли. Сол снова бушевал, не обращая внимания на остальных. Орал в джунгли, чтобы «отребье выходило на свет», в уголках его рта пузырилась белая пена. Измаил опасался, что тот обезумел. Теперь они находились всего в часе-другом от лагеря, и ему нужны были силы, чтобы дотащить Вирта.
— Когда вернемся и залатаем остальных, мы с тобой возьмем «Гочкисс» и выйдем сюда на прогулку.
Сол уставился на Измаила, и впервые тот понял, что значит «глаза как тарелки». После как будто очень долгой паузы Сол ухмыльнулся и кивнул.
— Хот кисс, — сказал он, — Горячий поцелуй, — поднял не тот конец носилок и потопал по тропе. Вирт сполз спутавшимся калачиком, хватая ртом воздух между криками.
— Стой, стой, — сказал Измаил.
Сол мчался, не обращая внимания, что его бремя стало таким легким.
— Стой!
Брукер похромал за Солом, который теперь встал столбом, как когда Измаил нашел его в первый раз. В конце концов они вернули уже замолкшего Вирта обратно на носилки.
Через тридцать минут просьба Сола сбылась. Они вышли на полянку, переполненную лимбоя, где все глядели в их сторону, словно поджидали. Мигая, отряд на секунду замер при виде стаи. Один лимбоя выступил вперед, улыбаясь и поднимая что-то навстречу. Они потянулись к оружию. Улыбающийся шел на них со свертком в руках. К ужасу Измаила, пальцы слишком распухли, чтобы влезть в спусковую скобу винтовки. Он бросил ее и начал нашаривать «манлихер». Брукер отводил затвор «энфилда», а Сол слишком изумился, чтобы теперь, когда его момент настал, что-то сделать. Улыбающийся поднял сверток, когда-то бывший красиво расшитой сумкой. Со временем она стерлась, истрепалась и выцвела на солнце. Как оказалось, в ее складках гнездилось тельце ребенка. Брукер поднял глаз от мушек. Измаил бросил попытки взвести пистолет, а Сол медленно опустил носилки на землю.