Былые

— Мы работали над ним годами — множественный я и старик. Но вечно упирались в одну и ту же загвоздку; его потребность вещать и показывать. Он все время писал картины для других, за деньги, правда, но прекратить не мог. Всякий раз, как делал реликвию или мякоть, не мог их не расковырять и не сделать из них картину. А важно, видишь ли, оставить все в покое. Дать нарасти корке, а потом илу, чтоб затвердело. Ведь на бумаге-то результата не будет.
  
Гектор почти ничего не слышал, потому что наконец замедлился на мощеной улице, поднимавшейся от набережной. Замедлился, потому что следил, как от него уходят две фигуры, рука об руку.
— Инфернальные картины, сделанные как словами, так и почирканные краской. Даже изобрел способ делать больше одной за раз. Вечно он заполнял, правда, вечно красил и рифмовал. Не по нему было проглотить смыслы и накопить их для большой истины.
Ноги Гектора не касались земли — казалось, он плывет по-собачьи, но это и к лучшему, поскольку брусчатка была поблескивающей и коварной. Меньший из дуэта то и дело терял равновесие на мокром склоне. Когда высокий поднял вес первого, Гектор понял, что следует за Николасом и его стариком.
— Я не мог быть на церемонии погребения нашего множества, это была его работа, вот почему было так тяжко держать песню внутри него, закупоренной. Песня, видишь ли, излучала нимб, а для его заключения существовало только одно место.
Теперь парочка петляла по мостовой, спрессованной великим весом толпы, которой они как будто не замечали. Николас беседовал с художником, придерживая его за руку; сопротивления не было, только легкие запинки, пока они ковыляли вперед.
— Работать полагалось в месте без деревьев, без единой щепки. В лесу камня. Высоко над листьями и ветками.
Гектор подплыл ближе, когда они вошли в тень огромного здания, господствовавшего надо всем вокруг. Он понял, что это собор Святого Павла — величайший собор Лондона. Видел, как Былой направляет Блейка через высокий вход, и пытался последовать за ними, но свет на ступенях оказался слишком твердым, тени — слишком отчетливыми. Здесь его пятну не за что было зацепиться и реальность проекции подточилась, так что он потерял их из виду и начал отматываться обратно через Темзу в комнатку Бедлама.
— Только там, над городом, в каменном полукруге, можно было сделать отпечаток стиха.
Гектор вернулся в комнату и одурело обернулся на бессмысленные слова Былого.
— Вот я и прижал его голову к стене шепота, и он начал читать — чудесные стихи, вызвонившие великий нимб в куполе и внедрившие его резонанс в этот полукруг. Вот его великий вклад во множественное — его последняя величайшая работа поет в камне «шепчущей галереи» вдали ото всех деревьев, вечно.
  
Глава тридцатая
 
По возвращении Измаил уже выдохся. Они шли весь день и не нашли не малейшего следа лимбоя. Как столько людей может уйти, не оставив никаких признаков своего присутствия? Он вошел в палатку и снял ботинки, рюкзак, штаны, мокрую куртку и рубаху. Свалился в походную постель и лежал без движения, ожидая, когда же долгожданный сон снимет всю натугу и неотесанность дня в лесу.
Одна стенка палатки светилась от масляной лампы, повешенной снаружи на колу. Она горела всю ночь и расписывала его спальню мягкими тенями цвета хаки. По ее металлическому кожуху шипел дождь. Тяжелые веки начали смыкаться, он кубарем покатился по пролетам сознания, проваливаясь с каждой ступенью в ожидающий сон. Но его удержала леска, не дала упасть до конца. Что-то подсекало обратно в палатку. Он боролся, но его внимания на поверхности требовала назойливая, властная лебедка инстинкта. Он открыл глаза. В его владениях стояли другие запах и звук. Перед тем как сдвинуться, он поискал непосредственную опасность. Здесь есть кто-то еще? Вот что говорил запах. Звук же был тонким, сосущим, хлопающим. Он взглянул на свои рюкзак и пистолет, под сброшенной одеждой. Слишком долго выкапывать, мачете ближе. На миг звук ослаб и прекратился. Он скользнул по кровати и схватил ножны, висящие на ремне с инструментами. Звук возобновился. Лезвие вышло. Тут он понял, что это. Оно нарастало и опадало с ветром снаружи, в деревьях. Он позволил себе прислушаться внимательнее и проследил звук до дальней стороны палатки. Щель в брезенте была мокрой и дышала в такт воздуху снаружи. Он осмотрел ее. Не прореха, а наглый и мстительный разрез. Оглянулся обратно в комнату. На стол и складной стул, на деревянный сундук, на сумку. Все другое, все сдвинуто с места. Не безалаберный бардак залетного вора и не скрытная бережность грабителя или шпиона, а что-то еще. Другой вид постороннего, и тут уже в жилах заледенела кровь. Он перешел к столу и трогал вещи, возвращал свою власть над ними, сдвигая на несколько дюймов. Или поднимал, отпирая предыдущую гравитацию чужеродного положения. Поднял наплечную сумку и мигом почувствовал мокрый запах. Разорвал ее, готовый напасть и придушить что угодно живое внутри. На стол выпали бумаги, деньги и прочие пожитки. Золотые карманные часы с гравировкой от Сирены — на месте. Он вертел враждебную сумку, как раненого зверя. Держал за глотку, врывался в боковые карманы. Когда дошел до самого мокрого, понял, что же пропало и почему сумка обтекает. Выронил обмякшую кожу на пол и поднял мачете по дороге к постели. Там его нетерпеливо дожидалась усталость, и он отдался ей. Отдался всему что угодно, зная, что остался без защиты и друзей. Сегодня в палатку вторглась его собственная смерть и забрала она единственное, что он действительно ценил. Нассала на его надежды и пометила территорию внутри его жизни. Он надеялся, она тотчас вернется через разрез и заберет его самого, будет бороться, пока он рубит ее безжалостный напор. Но в своей проседающей кровати и своем утомленном сердце он знал, что сперва оно пойдет за девушкой.
За ночь дождь усилился, падал быстро и вертикально, поджидая, когда к его сезонному приходу присоединятся ветры. Палатки и неподвижные вагоны окружались лужами. В каждую расщелину и углубление проскальзывала вода. Перкуссия листьев и брезента напоминала океан и днем звучала громче всего. Внутри вагонов было как в барабане.
Твердое лакированное дерево упиралось перед натиском. Но никто не проснулся его выслушать; дождь производил противоположный эффект, барабанящая жидкость находила родство с сердцем, качающим кровь, протискивалась через клетки сна в тугих ночных мозгах. К утру она сошла на нет, и над лагерем повисло марево. Жар людей проминал непосредственный климат, их жилища дымились от этого эффекта.
На следующее утро Измаил настоял, чтобы лагерь во время поисков остались охранять двое полицейских. Вирт согласился без спора.
Они прорубали в лесу другой изгиб, когда поверх шуршащих листьев и шипящего дождя раздался выстрел. Все встали и сняли оружие одним движением. Вирт взглянул туда, откуда донесся грохот.
— Кто стрелял? — рявкнул он.
Откликнулся последний в цепи, и Вирт поспешил к нему.
— Там кто-то шел за мной… э-э, за нами! Я чувствовал его последние два часа. Потом оборачиваюсь — а он там, позади.
— Попал?
— Наверняка, он был так близко.
— Говорил с ним?
Кранц — один из полицейских — не понял вопроса. Воззрился на Вирта, шевеля губами, словно пытаясь поймать зубами смысл. Вирт взглянул Кранцу через плечо.
— Где тело, боец?
Вирт прошел назад по тропе, уворачиваясь и двигаясь боком в непредсказуемой манере, метая взгляды под кусты, поводя винтовкой взад и вперед. Сержант уже когда-то успел примкнуть треугольный секционный штык, и его полуметровый шип поблескивал под дождем. Измаил был наслышан о них от Небсуила. Треугольная рана не могла закрыться естественным путем, и такие ранения становились кошмарами для полевых хирургов. Треугольный штык был запрещен, уже много лет вне закона.
  
Вирт остановился и заорал.
— Сюда, боец!
Кранц бросился к нему. Перед их возвращением разгорелся спор.