Блеф (ЛП)

— Это не имеет никакого отношения к твоей матери или деньгам.
Ну, не совсем. Все это было связано с тем, что я хотел отдалить Саванну от Эйприл, но вся моя прежняя привязанность к бывшей жене исчезла в тот день, когда я узнал, что она родила нашего ребенка и скрыла это от меня.
— Она тебе вообще нравится? Или дело в сексе?
— Пожалуйста, не произноси слово «секс». — Я поморщился. Это была не та тема, которую я хотел бы обсуждать со своей дочерью.
  
— Мне шестнадцать, — пробормотала она.
И лучше бы тебе быть девственницей.
— Я люблю тебя, малышка. Но это не твое дело.
— Ты мой отец. Она моя мачеха. — Она скривила губы. — Это мое дело.
— Нет, не твое. То, что происходит между мной и Эв, касается только нас. Она моя жена.
Саванна повернулась к раковине, выплескивая остатки кофе. Ее плечи были напряжены и прижаты к ушам.
О, черт. Я соскользнул со стула и подошел к ней, взял ее за руки и повернул лицом к себе.
— Ты должна мне доверять.
Она уставилась на меня, ожидая больше ответов, чем я мог ей дать. На мгновение напряжение в ее мышцах ослабло под моими руками. Но затем стена, за которой она пряталась, встала на место.
Это была стена, возведенная из-за многолетней боли и разочарований. Она была прочной, как сталь. Непробиваемая. Внутри нее пряталась плачущая, сломленная девушка. Девушка, которая просто хотела, чтобы ее любили.
Стена Саванны была зеркальным отражением моей.
Я уже потерял надежду, что кто-нибудь прорвется и придет мне на помощь. Но только не Саванна. Я не позволю этой стене стать такой толстой, что она потеряется за ней навсегда.
— Как скажешь, пап. — Саванна вырвалась из моих объятий и направилась к двери. Она распахнула ее со слишком большой силой, а затем выбежала наружу.
На ней не было куртки. Снег хрустел под ее сапогами, когда она пересекала двор, направляясь к переулку, который начинался позади дома. Я подошел к двери, наблюдая, как она садится в машину, которая стояла там на холостом ходу.
Трэвис.
Он вздернул подбородок, когда она пристегнула ремень безопасности.
Мне не нравилось, как много времени они проводили вместе. Не потому, что он был плохим ребенком. Но он был подростком. Если бы я мог убрать его от своей дочери, я бы это сделал.
Но Саванне нужен был друг. Возможно, Трэвис будет тем, кто сможет достучаться до нее.
Хотя больше всего на свете ей нужен был не парень, а отец. Настоящий отец.
Держись, малышка. Я пытаюсь.
— Как все прошло? — Рядом со мной появилась Эверли, и холодный воздух пронесся мимо нас в дом. Никто из нас не двинулся с места. Мы стояли и смотрели, как задние фары Трэвиса исчезают за углом.
— Я облажался.
— Может, тебе стоит сказать ей правду.
— Нет. — Я покачал головой. — Это сработает, только если люди будут думать, что это реально. Я не хочу рисковать.
Саванна могла оступиться и рассказать кому-нибудь из своих друзей. И как только один человек узнает, что это блеф, об этом узнает весь город. Если Эверли не доверяла это даже Люси, я тоже не собирался рисковать.
— Я собираюсь ненадолго отлучиться в студию. — Я вышел на холод, не удостоив Эверли ни единым взглядом.
Она наблюдала за мной, пока я пересекал двор, ее взгляд был прикован к моим плечам. Я перестал его чувствовать, только когда вошел в студию.
Запах краски манил меня внутрь. Я вдохнул его, позволяя ему сгладить неровные края. Затем я подошел к холстам, которые вчера разложил на своем рабочем столе. Три проекта, каждый из которых был начат, но на разных стадиях.
Один я набросал и наложил на него базовый слой. На другом было два слоя. Еще один был почти готов, но нуждался в доработке.
Мой процесс был довольно простым. Я использовал краски — много красок — пока не добивался нужного результата. Так было с самого начала.
В тюрьме я посещал два урока рисования, каждый из которых вел свой преподаватель. Первым был худощавый мужчина, который всегда носил черные джинсы и черную водолазку, даже в летнюю жару в тюремной рабочей комнате без кондиционера. Он опасался нас, заключенных. Я не был уверен, зачем он вообще проводил занятия. Этот человек не подходил к ученикам ближе чем на пять футов и всегда поглядывал одним глазом на охранника, стоявшего в углу.
Он проводил занятия по рисованию углем. Возможно, именно поэтому он носил черный гардероб, чтобы не испачкать свою одежду. Некоторые люди относились к этому странно, но не я.
Рисовать углем было легко. Мне с детства нравилось рисовать. Учитель становился перед классом со своим листом бумаги и рисовал лицо или животное. Мы все копировали его движения, но это быстро наскучивало, поэтому я не обращал на него внимания и рисовал все, что хотел.
Сначала это были лица. Другие заключенные из тюрьмы. Тот охранник. Даже учитель. Но я изо всех сил старался правильно понять их взгляды. С глазами всегда было трудно.
Я думаю, что этот преподаватель был не так уж плох. Он дал мне несколько дельных советов.
Ближе к концу занятия он почувствовал себя более комфортно с некоторыми из нас и подходил поближе, чтобы рассмотреть наши альбомы для рисования. Когда я показал ему, что у меня получилось, и признался, что не умею рисовать глаза, он объяснил мне, как это сделать.
Он показал мне, как очертить их в сферическом пространстве. Он дал мне советы по толщине века и расположению радужной оболочки. Он показал мне, как растушевать зрачки и белки глаз и как добавить ресницы.
Он оказался неплохим учителем, но второй учитель стал моим золотым билетом.
Она была хиппи. Ее серо-каштановые волосы всегда были спутаны и убраны с лица яркой банданой. Спарклз. Ни один из учителей не назвал нам своих настоящих имен, только прозвища.
Спарклз появлялась каждый день в таком количестве цветов, чем я когда-либо думал, что это возможно в одном наряде. Например, брюки зеленого цвета в сочетании с блузкой сливового цвета и небесно-голубым бархатным жилетом. На ногах у нее были оранжевые сабо в виде фонариков, а на талии — канареечно-желтый пояс. Каждый день ее появление оживляло серую рабочую комнату.
В некотором смысле, ее гардероб вдохновлял меня на создание картин.
Ее курс длился всего около двух месяцев, но за это время я многому научился. Она назвала меня прирожденным учеником. Она поощряла меня экспериментировать и отклоняться от курса, если я чувствовал вдохновение.
Спарклз жила по наитию и вдохновению.
Я нашел свой стиль после того, как возненавидел занятие акварелью, которым мы занимались всей группой. В том классе нас было всего пятеро, но темп был медленный.
Я нарисовал пейзаж с горами и небом. Он был скучным и плоским. Поэтому я взял тюбик голубого масла и нанес его на небо крупными, толстыми полосами. В тот раз у меня не хватило времени, чтобы его разровнять. К следующему занятию оно высохло, поэтому я добавил еще, другой оттенок синего. Индиго и зелень гор, и деревья. Мимо проходила Спарклз и кивнула мне, чтобы я продолжал.
Та первая картина закончилась неудачей. Позже, попрактиковавшись, я решил попробовать еще раз. К тому времени я рисовал чаще, даже если это происходило только за кухонным столом Кэти. Вторая попытка была удачнее.
Достаточно удачной, чтобы я мог превратить его в татуировку.
Рисунки на моем рабочем столе были гораздо более изысканными, чем тот первый рисунок или те, что последовали за ним. Я нашел свой стиль. Свой ритм.
Было время, когда я мог работать только над одним произведением за раз. Я не мог мысленно разделить картины на отдельные части. В те дни у меня было четыре или пять работ, и я давал одной или двум высохнуть, пока менял их местами. Это был единственный способ, с помощью которого я мог создавать более сотни картин в год.
На данный момент эти три картины на моем рабочем столе были единственными, над которыми я работал. Одна была работой на заказ. Каждый раз, когда я смотрел на нее, я хмурился, потому что на самом деле ей не хватало чертова синего цвета.