Варяго-Русский вопрос в историографии

Ларчик же открывается просто и естественно, если исходить из истории миграций народа варинов со своей древней родины на юго-западном берегу Балтии и прослеживания основных путей их миграций: в Восточную Европу, на Русь, а также вместе со своими древними соседями и союзниками англами – на запад, на Британские острова. Естественно, что в районах, куда мигрировали варины, они создавали свои поселения, но осваивали и язык, принятый в стране. Так, в диаспоре появились и варины англоязычные, и варины – носители языков славянской семьи, в ходе ославянивания южнобалтийского побережья. Но понятно, что общее древнее прошлое, общая древняя идентичность служили объединяющим моментом для разноязычных групп варинов. Данный момент и определял то, что на службе у византийских императоров находились и варины/варяги, пришедшие туда из Руси, и варины/вэринги, прибывавшие с Британских островов, вкупе со своими традиционными союзниками англами, что давало самые законные основания относить их всех к британскому народу, иначе – к кельтам, или объединять варинов с англами, как это мы видим у Малатерры. У Шора мы находим и логичное объяснение тому, почему варины добились особого статуса в Византии: древние мореходы и торговцы – они издавна владели водными торговыми путями между Балтикой и Византией. В рамках истории варинов становится понятным и сообщённый Саксоном Грамматиком эпизод о посещении датским королём Эриком Эйегудом (1095–1103) Константинополя и о высказанном по этому поводу желании варангов встретиться со своим королём с соизволения византийского императора. Этот эпизод был приведён Байером в его статье «О варягах» как один из аргументов в пользу его концепции – детища рудбекианизма: «...когда в Константинополь прибыл, то варанги от императора получили позволение к королю своему прийти, которых Эрик важною речью к верности, и к добродетели, и умеренному житию увесчавши, у греков был в великом удивлении»[231].
Совершенно понятным становится этот эпизод, если мы введём его в историю взаимоотношений между южнобалтийскими варинами и их соседями с древних времён – королями данов. Земля варинов или древняя Вариния – Verania у Оттона Бамбергского – часто переходила под руку королей данов. Так было и во время правления Эрика Эйегуда: известно, что он вёл победоносные войны с так называемыми «вендскими язычниками», в частности, с рюгенцами, что на практике означало распространение власти короля на завоёванные земли. Эрик Эйегуд правил всего несколько лет и, соответственно, его военно-политические успехи были самой свежей новостью в Византии во время его прибытия в Константинополь. Поэтому вполне логичным представляется желание варинов-варангов из Варинии-Рюгена как военных людей представиться своему новому королю и изъявить ему свою лояльность. Не менее логичным, вполне в контексте отношений «король-подданные», выглядит и поведение Эрика Эйегуда: «отеческие» увещевания своим подданным служить «верой и правдой» их нанимателю – византийскому императору. И совершенно нелепыми на этом фоне выглядят комментарии Байера этого фрагмента из Саксона Грамматика: «Я не спорю, что датчане были варанги, ежели мне кто позволит, что в том числе многие были и шведы, и норвежцы»[232].
Эта фраза показывает, что Байер под влиянием догм готицизма-рудбекианизма перестал понимать логику живой истории. Для Байера, в соответствии с готицизмом, датчане, норвежцы, шведы – некие абстрактные «скандинавы», которых он позволяет себе рассматривать как историческую общность, никогда в реальной жизни не существовавшую. Языковая общность сложилась, но история у каждого из этих народов была своя, и короли были свои. Даже в те непродолжительные периоды, когда Дания, Норвегия и Швеция объединялись в унию, короли или королевы, возглавлявшие союз трёх монархий, должны были обосновывать свои права на каждый из трёх престолов отдельно, т.е. каждый из этих народов всегда имел «своего» короля. Если рассуждения Байера перевести на исторический язык, то согласно его утверждению, в 1103 г. Эрик Эйегуд был «своим», т.е. общим королём для датчан, норвежцев и шведов, но это – историческая белиберда. Когда-то А.А.Куник, по словам В.Г.Васильевского, заметил по поводу византийских «гвардейских секироносцев»: «Относительно поездок в Византию надобно различать шведов и норвежцев строже...»[233]. Глас вопиющего в пустыне! Из приведённой здесь статьи Мельниковой и Петрухина, так же как и из других работ норманистов, видно, что схоластически обобщённый образ «скандинавов», рождённый утопией готицизма, по-прежнему подменяет конкретику истории королевств Дании, Швеции и Норвегии.
 
Работа Шора подкрепляет мой вывод о том, что мифы сознания норманизма живут за счёт заимствований из историй других народов: лоскутность вышеприведённой концепции Мельниковой и Петрухина о происхождении слова варяг логично объяснима тем, что под свою «скандинавскую» историю они подложили часть истории народа варинов – рудбекианизм в действии! На «скандинавской» этимологии слова варяг Мельникова и Петрухин продолжают настаивать и в своих последних работах, не приводя никаких новых аргументов и источников. «Слово варяг (множественное число варязи), – повторяет Мельникова в статье, опубликованной в 2009 г. в журнале «Родина», – морфологически членится на корень вар- и суффикс -ягь. Этот суффикс происходит из древнескандинавского суффикса -ing, обозначающего принадлежность к определённому роду... или к иной общности... и зафиксирован в русском языке в таких словах, как бур-ягъ, колб-ягъ, ятв-ягъ, – заимствованиях с этническим или этно-профессиональным значением. Оставим в стороне этимологию корня вар- (по общему мнению, скандинавскую – от слова var “обет, клятва”), зададимся простым вопросом: на основании чего сопоставляются как родственные корни wagr- и var-? Если они действительно этимологически связаны, то откуда взялось g- в wagr- или почему оно пропало в var-?»[234].
В этой пространной цитате хорошо видна натянутость аргументации Мельниковой. Во-первых, безапелляционный тон относительно происхождения древнерусского ягъ- от ing- не может быть принят, поскольку участие ing- в процессе словообразования как раз для этнонима ятвяг на сегодняшний день убедительно оспаривается[235]. Вероятно, этот лингвистический постулат о примате суффикса ing- также возник под влиянием догмы о примате германского во всём, а не на основе объективного лингвистического умозаключения. Во-вторых, на простой вопрос Мельниковой об основании сопоставления wagr- и var-, можно дать не менее простой ответ: на основании идентификации вагров и варягов в западноевропейской традиции, что видно, например, из труда Мюнстера (Wagrii oder Waregi). Ну, ладно, свидетельства Герберштейна Мельникова характеризует как народную этимологию, мол, дипломат, где ему разбираться в языковых тонкостях. Но Мюнстер-то - учёный, и для своего времени – крупный учёный, особенно хорошо владевший южнобалтийским материалом. Поэтому он и дал двойное написание этого этнонима – имени народа, а не какого-то неясного профессионального образования! – чтобы избежать малейшего недопонимания. А куда пропадает g- при чередовании имени народа – вот, взяли бы норманисты и разобрались: с их-то любовью к филологическому методу и привычкой вытягивать из морфологических частей слов лингвистические конструкции, которых ни в одном источнике не найдёшь! Перед нами свидетельство живой истории, которое лингвистике предоставляется возможность проанализировать: как взаимодействуют два варианта одного имени. Это будет правильный подход: от живой истории к лингвистическому анализу, а не наоборот, как это утвердилось в норманизме: от умозрительной лингвистической конструкции (например, не существующий в источниках wārangR, который сотворили сами норманисты как подпорку для своей недоказуемой идеи о скандинавском происхождении варягов) к не менее умозрительной концепции.