Варяго-Русский вопрос в историографии
Крайне негативное отношение к Ломоносову Клейн формировал и словами, выставляющими его - одного из создателей русской науки и Московского университета, неустанно способствовавшего «приращению наук в отечестве» и всю жизнь, по характеристике академика Я.К. Грота, искавшего «истины, любя выше всего науку», - в качестве душителя этой науки: «В результате обсуждения Миллер был лишен профессорского звания, а "диссертация" его не допущена к публикации. Он был уволен и с поста ректора. Таким образом, первый ректор первого русского университета был уволен со своего поста за норманизм». Еще больше мрачнел взгляд слушателей Клейна на антинорманизм, когда он втолковывал им, что его сторонникам, ведомым ложно понимаемым патриотизмом, «казалось зазорным носить национальное имя чужеземное, заимствованное у скандинавов», а известных антинорманис- тов прошлого, чьи исследования до сих пор доставляют массу хлопот для противоположного лагеря и заставляют работать научную мысль, представлял, видимо, считая, что в таком деле все средства хороши, буквально нацистами. Ибо, по его словам, «некоторые реакционно-настроенные историки (Иловайский, Забелин), подходя к вопросу с позиций великодержавного шовинизма, выступали против "норманской теории", поскольку она противоречит идее о том, что русский народ по самой природе своей призван повелевать и господствовать над другими народами».
Идеи Клейна эхом отзывались в душах его питомцев и только его глазами они начинали смотреть на варяжский вопрос и его историографию. Во многом потому, что, как вспоминает ученик Клейна И.Л.Тихонов, «такой отход от научного официоза воспринимался и как своего рода "научное диссидентство", фронда, а это не могло не привлекать молодых людей... Некоторая оппозиционность... но не выходившая за рамки дозволенного... вполне устраивала нас и создавала некий ореол вокруг участников "Варяжского семинара"». Этот ореол весьма кружил голову участников семинара, и они видели себя теми немногими бойцами, которые только и способны «противостоять фальсификации истории и манипулированию историей», «косности тогдашней официозной антинорманистской доктрины». И уже студентами (и даже ранее, т. к. часть их еще школьниками посещала семинар) они знали все. «...Присутствие и активная роль норманнов в восточноевропейской истории, - вспоминает Ю.М. Лесман свое становление как ученого в семинаре Клейна, - сомнений не вызывали (мы на этом были уже воспитаны), антинорманизм был проявлением научной ограниченности и политической конъюнктуры». А так как он вырос с желанием «работать честно, профессионально и тщательно», то «очень болезненно воспринимал компромиссы своих старших друзей, вставлявших нередко в свои публикации и доклады антинорманистские пассажи».
Голос Клейна 2009 г. - голос яростного обличителя Ломоносова и его последователей - звучит намного тверже, чем голос пятидесятилетней давности. Но, как и прежде придавая решающее значение в системе своих «доказательств» не фактам, а хуле и ругательствам, он говорит о низкой оценке «историографических трудов Ломоносова», ставшей, апеллирует этот норманист к оценке собратьев-норманистов, «уже практически общим мнением»: «А главное, современная наука признает: Михаил Ломоносов, выдающийся естествоиспытатель, был предвзятым и потому никудышным историком, стремился подладить историю к политике и карьерным соображениям, и в их споре был, несмотря на частные ошибки, несомненно, кругом прав Миллер», «анализировавший первоисточники». И если он осуществлял кредо «быть верным истине, беспристрастным и скромным», то в противоположность этому Ломоносов «искал в истории прежде всего основу для патриотических настроений и полагал, что русскую историю должен излагать "природный росиянин"...», не работал с русскими летописями и черпал свои знания из «Синопсиса». Касаясь собственно диссертации Миллера, Клейн утверждает, что историограф «подошел к своей задаче со всей серьезностью историка.... Он использовал летописную легенду о призвании варягов и все доступные ему данные об участии варягов (норманнов) в создании русского государства и о северном, скандинавском происхождении имени "русь"». Но Ломоносов, Крашенинников, Попов трактовали «выступление Миллера как зловредный выпад против славян. Они сформировали жупел норманизма, продержавшийся более двух веков». В связи с чем и диссертация была уничтожена, и автор «был снят с должности ректора университета».
Показателен перечень Клейном «грехов» Миллера, которые им приводятся якобы согласно указу президента Петербургской Академии наук Разумовского октября 1749 г.: «уговорил, де, Гмелина уехать, сговаривался с Делилем, клеветал на Крашенинникова, что тот был у него "под батожьем", а главное, что из Сибири он привез только никому ненужные копии бумажек (можно было просто запросить канцелярии, чтобы их прислали!) и к тому же позорит Россию! Резюме: понизить Миллера в чине и оплате, переведя его из профессоров в адъюнкты». В целом Клейн заключает, что заслуги Миллера «перед русской наукой колоссальны... Но при жизни они не признавались, а после смерти, особенно в XX в., имя его чернилось и усиленно предавалось забвению...». Но чтобы выглядеть по научному объективным и респектабельным, археолог критикует «потуги Миллера» «за вполне вероятную психологическую подоплеку - национальную спесь, но отмечаю его приверженность фактам. Я с симпатией излагаю крикливые ультрапатриотические эскапады Ломоносова, но отмечаю их безосновательность». Большой основательностью, конечно, проникнуто и такое его заключение, что «Шлецер стал академиком. Это было важно не только для истории, но и для российского общественного развития: Шлецер был прогрессивных взглядов - типичный просветитель-вольтерьянец...».
Параллельно с тем Клейн в той же «научно-изящной» манере проходится по антинорманизму, уж и не зная, как его назвать и с чем его смешать. И он выдается им за «ультра-патриотизм», за «воинствующий антинорманизм», за «искусственное, надуманное течение, созданное с ненаучными целями - чисто политическими и националистическими» («истоки этого направления» вненаучны и антинаучны), за «шовинистическую ангажированность», за «национальные» и «патриотические амбиции», за «пседопатриотические догмы», даже за «экий застарелый синдром Полтавы!», а сегодняшние его сторонники изображаются «дилетантами» и «ультра-патриотами», которые «повторяют то, что в XVIII в. придумал Ломоносов, да так и не смог доказать». И вот этому патриотическо-националистическо-шовинистическому чудищу-юдищу, страдающему «застаревшим синдромом Полтавы» (почему не Невской битвы?), бесстрашно, как былинные русские богатыри, «противостоят норманисты с их "объективными исследованиями"», отвергающими эту «блаженную "ультрапатриотическую" убежденность». Хотя, как пугает читателя один из этих чудо-богатырей и защитников русской истории, а вместе с тем набивая в его глазах цену норманизму, «все чаще объективное исследование рискует наткнуться не просто на "непонимание" властей, на отказ в ассигнованиях, но и на крикливое шельмование в печати со стороны "ультра-патриотов", на политические обвинения».
При этом Клейн говорит, что само наличие антинорманизма «в российской науке (и больше нигде), хотя и постыдно, но... даже полезно», т. к. имеются его «благотворные вклады», ибо он критикует слабые места норманизма, открыл «до-байеровский» норманизм у шведов, значение «кельтского субстрата у варягов, западно-славянского компонента в культуре Северной Руси и др.» (заклятый антинорманизм, оказывается, не совсем так уж плох, как его марает автор). Стыдя антинорманистов, а в арсенале норманизма, оказывается, есть и такие аргументы, что «ни в Англии, ни во Франции своего антинорманизма нет» (а с чего бы ему там быть, когда пребывание норманнов в этих странах засвидетельствовано многочисленными письменными памятниками, чего не скажешь о Руси), он резюмирует: «Антинорманизм - сугубая специфика России». И тут же указывает на корни данной «специфики России»: «Я считаю это обстоятельство печальным свидетельством того комплекса неполноценности, который является истинной основой распространенных у нас ксенофобии, мании видеть в наших бедах руку врага, заговоры, мнительно подозревать извечную ненависть к нам. Комплекс же этот основан на наших реальных недостатках, с которыми нам бы самим разобраться»[3] (если послушать Клейна, то англичане и французы с превеликой охотой должны принять идею, что в их землях в IX-XI вв. действовали не норманны, а, например, арабы или славяне. Иначе их «антиарабизм» или «антиславянизм» будет представлять «комплекс неполноценности»), В 1998 и 2000 гг. Петрухин крыл несогласных с ним той же самой наиглавнейшей «козырной картой» норманистов, говоря, что идеи дореволюционных антинорманистов С.А.Гедеонова («любителя российских древностей»), Д.И.Иловайского (с его «одиозными» построениями) и М.С.Грушевского «были в целом подхвачены советской историографией, особенно с 40-х гг., кризисной военной и послевоенной эпохи, когда нужно было вернуть народ-победитель, увидевший подлинную жизнь освобожденной Европы, к исконным ценностям собственного разоренного отечества. Борьба с космополитизмом, когда любое влияние извне - будь то варяги, хазары или немцы - признавалось заведомо враждебным, способствовала возрождению автохтонистских мифов», чему в целом способствовала «шовинистическая идеология послевоенного периода...». В 2008-2009 гг. он охарактеризовал Ломоносова как адепта «донаучной» «средневековой этимологической конструкции (М.Стрыйковский и др.)», отождествлявшей «по созвучию варягов и полабское племя вагров» (Байер, естественно, «основатель российской научной историографии, ошельмованный новыми антинорманистами»), увидел в современных антинорманистах «реаниматоров старых мифов» с «квазипатриотическим воображением», тиражирующих «без научного комментария» труды Иловайского и Гедеонова («любителя русской истории»), а в их собственных работах - «эпигонские сочинения» и «историографические казусы», в которых отсутствует «исторический анализ».