Сводный монстр (СИ)

Щелкнула застежка лифчика, возвращая меня в жуткую реальность. Не давая мне опомниться, он дернул на себя и разорвал на мне тонкие трусики, заставив завыть от обжигающей боли, раздирающей нежную кожу, сильнее извиваться в его руках. Легким ударом ноги расставил мои ноги пошире, избавившись от комка одежды на моей щиколотке, отпихнув пинком в сторону.
— Не надо, пожалуйста… прошуууу, — исступленно мычала в тяжелую ладонь, задыхаясь от его проникающего в самые глубокие поры древесного запаха, тяжести и беспроглядной тьмы.
И тут же перешла на протяжный обреченный вой, потому что вместе с моей мольбой он резко вошел в меня, заставив безнадежно вжиматься в его руку, пытаясь отползти, но тщетно. Держал крепко, не давая сдвинуться ни на миллиметр. Терзал нежную плоть, потому что там было абсолютно сухо. Все горело от боли и размера, но куда больше горела душа, превращаясь в горький серый пепел. Он прав, я бы и так ему отдалась. Но ему этого было мало, он хотел меня растоптать, смять под своими сапогами и отпихнуть в сторону, словно мусор.
Мне было нечем дышать, я задыхалась в его чудовищных руках, чувствуя, как с каждым резким и сильным толчком он убивает во мне последнюю надежду и веру в счастливую жизнь. Сволочь, ненавижуууу.
— Нам придется пережить это вместе, — глухо прорычал он за моей спиной, пока я терпела и молча глотала слезы.
Глава 14
Макс
Она считает его монстром, и он хотел сделать ей больно, как и она ему. Насиловал юное девичье тело со страшным упоением, надрывом, в состоянии какого-то пьяного аффекта. Не был собой в эту минуту. Девушка лежала под ним мягкая, безучастная, отрешенная. А он продолжал толкаться, с каждым толчком ощущая, как она уплывает от него все дальше и дальше, давно достигнув точку невозврата. С каждым толчком он приближается к своей кончине, грязной вонючей смерти. Потому что он не сможет подняться, упав на самое падальное дно. После такого — нет.
И словно в насмешку оргазм был сильным и ярким, хотя его воротит от того, что он делает. Но Макс так давно желал ее, а Вера сама вбила гвоздь в крышку его гроба, разрушив все его попытки остаться человеком.
Кончал сильно, продолжал входить в нее, медленно приходя в себя, и только потом замер и прислонился лбом к ее неподвижной спине. После удовлетворения на него упала тяжелая бездна реальности. Он насильник. Животное, не человек. Все, как говорили.
Отшатнулся, словно пьяный, выскользнул из нее, осоловело глядя, как из нее вытекает и бежит по шелковистому бедру его семя.
На спотыкающихся ногах делает шаг назад, пытаясь застегнуть ширинку, затем попасть ремнем в шлейку, что кажется трудновыполнимой задачей. Кое-как это делает и, словно не веря, продолжает двигаться назад спиной. Утыкается лопатками в дверь ванной и оживает. Стараясь не смотреть на Веру, хватает свои горнолыжные штаны и куртку, а затем на ватных ногах подходит к комоду. Ящики по-прежнему открыты. Открывает крышку жестяной коробки и привычным движением, зажимая одежду подмышкой, хватает в кулаки пару горстей стекла, не чувствуя боли, не чувствуя того, как вспарывается грубая мозолистая кожа на ладонях. Высыпает в карманы куртки и в последний раз оглядывается на Веру. Зажмуривается от увиденного.
Девушка подтянула к себе ноги, свернулась в эмбрион и больше не двигалась. Застыла, замерла, прикрывая руками наготу. От увиденного разрывало на части, чудовище утробно скулило и царапало грудь, словно это не оно сейчас вытворяло с ней зло.
Прикрывая глаза веками, бросился вон из комнаты, оставляя свою жертву лежать поломанной игрушкой на кровати, желая исчезнуть и раствориться в упавшей на горы ночи.
В гараже Макс высыпал мелкие осколки в свои массивные сноубордические ботинки, в каждый по горсти. Все было привычным, правильным, нужным. Все это он уже делал, поэтому знает, что сейчас станет легче. Физическая боль всегда вытесняет душевную. Пусть и была эфемерной, но она спасала.
Прямо в гараже переоделся в захваченную с собой одежду, обул ботинки. Даже не поморщился, ощущая ступнями, как впиваются в кожу и режут острые осколки. Эта знакомая боль была ему нужна. Схватил окровавленными ладонями свою доску, позволяя выцарапанному дереву впитать в себя алые капли, и пошел вверх по узкой тропинке. Шаг за шагом наказывая себя за содеянное.
 
На небе прячутся звезды, стоит глубокая ночь, все подъемники, конечно же, не работают. Но ему лишь нужно было добраться до охотничьего домика, от которого в кармане лежал ключ.
Хотелось исчезнуть, затаиться в дальнем углу, рвануть в Мюнхен, в старую квартиру, где он жил с матерью. Утонуть в себе, своей неправильности, аморальности. Он бы никогда не смог действительно причинить себе вреда, он был слишком труслив для этого, и от осознания этого он лишь размашистее шагал, ощущая долгожданную боль в ногах. Так уже лучше.
Вернуться сейчас и посмотреть Вере в глаза сродни самой жестокой смерти. Ненависть было легче пережить, он ощущал ее каждой клеточкой своего тела, ощущал языком, когда целовал ее, чувствовал носом, видел глазами. Куда хуже ее разочарование и отчуждение, словно он для нее исчез навсегда из этого мира, память стерла его имя, лицо и очертания. Он боялся заглянуть в ее глаза и увидеть это. И как все исправить он не знал. Знал лишь, что очень сильно облажался.
И все, к чему он стремился, эта долгая терапия, нудные письма… все не имеет никакого значения, не играет роли, потому что он не просто вернулся в самое начало, он уничтожил все вокруг себя.
И ему даже хотелось сбежать отсюда, спрятаться и постараться начать все заново. Как последнему вероломному трусливому ничтожеству. Но он не мог бросить ее одну здесь. Не после того, что он с ней сделал. Или просто по-прежнему цеплялся за любой шанс быть рядом, искать предлог, как ни старался отдалиться, все рано хотел дышать с ней одним воздухом.
Больной ублюдок. Это он. Хотел размозжить Эрвину голову, когда увидел того у ее ног, пытающегося задрать ее свитер, пока она слабо отбивалась. Конечно, говнюк сильнее, чем она. Сдерживал себя изо всех сил, доктор Шеффлер рассказывал ему много методик, как унимать гнев. Чтобы не сжечь все вокруг себя дотла, не уничтожить и не растереть в пыль. Потому что именно это он хотел сделать с Эрвином. Крошить кулаком его зубы, заставить давиться своей кровью. Но Макс пытался, из всех сил пытался оставаться хладнокровным, равнодушным. Это лучше всего помогает успокоиться — когда ты не переживаешь чужие эмоции. Ему хватало своих. И он просто подошел к Эрвину и спокойно сказал ему, что если он сегодня же не уберется из этого отеля, то завтра утром Макс сломает ему нос и обе руки. Он не шутил, и это были не пустые угрозы. Эрвин знал.
В свое время он познакомились на соревнованиях по сноубордингу в Германии, Макс тогда, как обычно, забрал первое место, а Эрвину досталось второе. Тот сильно злился, это было заметно, но вечером они все вместе, с кучей другого народу отмечали конец соревнований в баре. Они разговорились, потом завязалось что-то вроде дружбы. Это было само собой, они вращались в одних и тех же тусовках, известных своими умениями и достижениями, часто пересекались на разных соревнованиях, хотя Макс дальше Германии и Австрии не ездил. Это было условием отца.
Макс не имел права злиться на Эрвина. Он сам закончил им начатое. Это не Эрвин насиловал, а Макс. Вот их разница. Пусть и под угрозой, но тот остановился. А он не смог, хотя она умоляла.
Он дошел до охотничьего домика, немного задыхаясь от подъема. Как назло сегодня стекла он почти не чувствовал, душевная боль от чувства вины перевешивала, и все это теперь казалось бесполезным и бессмысленным, потому что перед глазами стояла Вера, точнее она лежала… распятая им, униженная и истерзанная.
Зарычал, кусая щеку изнутри, чувствуя вкус металлической крови. На какое-то мгновение почувствовал себя лучше.
Его жизнь сильно поменялась в шестнадцать лет, в одно мгновение. Нет, это были не те злополучные два дня в пригороде Мюнхена, когда отец привел в дом новую женщину, которую он уже видел много раз, и девчонку-подростка с широкой улыбкой, светлыми волосами и нежно-зелеными глазами.