Омега (СИ)

Над головой раздается победное тявканье щенят, эхом разносящееся в промерзшем насквозь воздухе по степи.
***
Когда на горизонте появляется кровавый диск солнца, сознание, уставшее от смешанных в разноцветный ком воспоминаний, проваливается в зыбкий сон. Прошлое не хочет отпускать, раз за разом болезненно пиная под ребра. Смириться с тем, что оказался в теле зверя – тяжело, лишь остатки здравого смысла и любопытство удерживают от глупостей. Это похоже на дурацкую, неожиданно давшую сбой компьютерную игру, в которой отчаянно хочется заглянуть за горизонт, но ни черта не получается. Не оставляет надежда, что еще чуть-чуть – и проснешься, вырвешься из липкой паутины кошмара.
Где же этот хренов будильник, когда он так нужен, а?
Опускаю голову на лапы и тоскливо вздыхаю, в ответ откуда-то с боку Чип приглушенно фыркает, пряча замерзший нос в моей шерсти. Очаровательно, блин! Надеюсь, соплей у этого увальня нет.
С неба падают белые хлопья, и ничего не видно дальше метра. Матушка уходит бесшумно, скрывшись в снежном мареве - словно растворяется в нем.
Поднимаюсь, стараясь не будить спящих щенков, и выбираюсь наружу, но боязнь заблудиться – как поводок – не дает уйти и на десяток метров от пещеры, поэтому нарезав дюжину кругов и промокнув, возвращаюсь. От меня воняет мокрой псиной, и требуется несколько часов, чтобы запах исчез.
Ближе к вечеру появляется волчица, неся в зубах тушку зверька, отдаленно напоминающего зайца, только крупнее раза в два и с более длинным хвостом. Чип и Дейл, мирно спящие до этого, завозились и, учуяв солоноватый запах крови, кинулись навстречу Матушке.
Я не спешил присоединяться, настороженно прислушиваясь к себе. Организм, проголодавшийся за весь день, протестовал, но как-то не особо бурно, гораздо сильнее противился мозг, заходясь истеричными воплями. Если молоко я еще могу пить, то вот жрать сырое мясо – уж увольте.
Щенки на убитую зверушку набросились с радостью, а я, решив, что не очень-то и голоден, забился в самый дальний угол гнезда, из которого меня бесцеремонно выволокла Матушка. Подтащив за шкирку к дохлой зверюге, меня ткнули в нее носом, для верности надавив лапой сверху. Судя по взгляду, пробовать все-таки придется.
Я зажмурился и неуверенно потрогал тушку зайца, принюхался, но отвращения не последовало, напротив – желудок-предатель отозвался голодным урчанием. Потоптавшись пару минут, я впился зубами в заднюю ногу зверюшки и пожевал, больше обмусоливая.
В конце концов, кушать хотелось, а волчица ясно дала понять, что ничего другого мне не светит. К тому же я – зверь, им по учебнику биологии положено питаться сырым мясом, поэтому чисто теоретически умереть от несварения не должен. Заглотив свою порцию почти не жуя, я облизнулся и на нетвердых ногах вернулся в гнездо, и завалился под теплый бок к Матушке. Та, словно только и ждала этого, принялась вылизывать меня. Я довольно фыркнул, зарывшись носом в ее густой мех, и засопел, млея от ласки.
Этой ночью мне, успокоенному близостью волчицы, ничего не снилось.
***
Снега становится все больше, а воздух – холоднее. Я еще несколько раз выбираюсь из пещеры, но кругом простирается белая равнина, которой нет ни конца, ни края. Матушка все чаще отправляется на охоту, иногда она не возвращается целыми днями. В такое время мы со щенками часами резвимся в снегу, кувыркаясь в ледяной вате, стараясь повалить друг друга.
Мое второе Я, спящее до этого, требовало выхода, лишь темными ночами зверь успокаивался, и возвращалась память, окуная в прошлое.
Порой мне казалось, что я брежу, но с рассветом ледяные объятия разжимались, выпуская на волю.
К середине зимы, когда ночи стали длиннее, мне удается найти баланс между двумя Я - своим и звериным. Воспоминания приходится запрятать глубоко в подсознание, доверившись инстинктам. Единственное, что я оставил себе, – имя. Именно оно не дает забыть, кто я.
***
Весна вступает в свои права медленно, неторопливо, ее приход практически не чувствуется. То тут, то там появляются небольшие участки бурой, почти черной земли с первыми пятнами ярко-рыжих, «солнечных» цветов, от приторно-сладкого запаха которых хочется чихать. Передвигаться по рыхлому снегу неудобно, проваливаешься по самое брюхо, после чего приходится долго вылизывать намокшую шерсть.
 
Попытки Матушки научить нас охотиться не увенчались успехом, вся добыча за два дня ограничилась странным, похожим на крупную мышь с раздвоенным хвостом зверьком, которого вырыл Дейл, разворотив одну из нор в сырой земле. Грызун не успел убежать лишь потому, что не до конца проснулся после долгой зимы. Есть в тушке было нечего, мяса оказалось меньше, чем меха и костей, поэтому мы, обнюхав, а кое-кто и попробовав на зуб, закопали его обратно.
Как выяснилось, «зайцы» были не только шустрыми для нас, вязнущих в снегу, как в болоте, но и агрессивными. Когда я подкрался к первой ушастой заразе, та неожиданно развернулась и воинственно зашипела, ощерившись мелкими, острыми зубами. От такого поворота я резво отскочил в сторону, споткнулся и, прижавшись к земле, инстинктивно вздыбил шерсть и утробно зарычал. Матушка, стоящая поодаль, насмешливо взирала на нас и не вмешивалась. Чип с тявканьем носился вокруг обнаглевшей добычи, но благоразумно держался в стороне, в то время как Дейл предпринял попытку вцепиться «зайцу» в заднюю ногу, но тут же понял, что фокус не пройдет – едва успел увернуться от удара.
В пещеру мы возвращались усталые и голодные, поесть Матушка дала нам лишь утром, притащив в зубах проклятого «зайца». Вгрызались в мясо мы с особым остервенением, давая волю раздражению и злости.
На охоту нас выводили каждый день, но первые успехи появились после того, как окончательно сошел снег, и степь окрасилась в сочный, зеленый цвет. В густой траве отыскать зверьков было сложнее, приходилось полностью довериться чутью, выслеживая хитрых тварей по запаху. Первым из нас, кто смог самостоятельно поймать «зайца», стал Дейл, который вышагивал до самой пещеры высоко поднимая лапы и горделиво задрав и распушив хвост. Нам с Чипом удалось на пару загнать зверюшку, предварительно как следует поваляв его по земле, отчего выглядел он совсем не аппетитно. Подозреваю, что сдалась зверюга на нашу милость исключительно из жалости и в силу преклонного возраста.
Начали появляться первые, самые ранние ягоды. Сколько я к ним не принюхивался, так и не смог понять, съедобные ли они. С молчаливого согласия Матушки все-таки попробовал. Они оказались не ядовитыми, но очень кислыми, у меня даже слезы на глаза навернулись.
Жаль, что неудача не охладила мой пыл, прекратил я свои эксперименты только к концу месяца, перепробовав всю траву в степи.
Пришлось признать, что все-таки я - хищник, а не какое-нибудь жвачное животное.
***
Когда воздух прогревается, от снега не остается и следа, Матушка уводит нас дальше в степь.
На севере от пещеры протекает небольшой ручей, скрытый в густых камышовых зарослях. В ледяной воде лениво плавают пучеглазые, мелкие рыбешки, умело маскирующиеся на илистом дне, стоит лишь приблизиться.
Подползаю на брюхе к самому краю и заинтересованно рассматриваю отражение в водной глади. Выясняется, что шерсть у меня однотонная, темно-серого окраса, а глаза – нереально яркие, по-звериному желтые. Невольно сравниваю себя с Чипом и Дейлом, но объяснить свою «непохожесть» не могу. Впрочем, Матушку мой внешний вид не смущает, и я неосознанно успокаиваюсь.
Чип, неосмотрительно подошедший ближе, поскользнулся на илистом берегу и свалился в воду. Оказавшаяся рядом матушка легко вытащила промокшего щенка, который теперь был весь в водорослях и ряске. Избавлялся от последствий купания он до самого вечера, приглушенно ворча и скаля зубы на веселящихся нас.
Остаток весны мы проводим у воды, спускаемся вдоль берега по течению, пока ручей не превращается в широкую реку. В омутах, прячась под корягами, обитали юркие, почти метр в длину «русалки», прозванные так за странные отростки вместо передних плавников, которые я поначалу принял за видоизмененные конечности, напоминавшие скелет руки с очень длинными пальцами-спицами. К счастью, усвоили урок мы быстро и, узрев собственными глазами, на что способны зубастые твари, резко выныривающие в самых непредсказуемых местах, держались исключительно на мелководье, где каждый камень на дне как на ладони.