Вести ниоткуда, или Эпоха спокойствия
В своей поздней лекции «Искусство под игом плутократии» он скажет, что суть искусства состоит в радости труда, но эта суть порабощена товарной логикой рынка. Эпоха капитализма отделила искусство от труда, сделав искусство отдельной и специальной областью, которая обречена на вырождение.
Для первого прикосновения к утопии достаточно эстетизации взгляда. Мысленно убрать уродливое и добавить прекрасное, и вы увидите, как сквозь окружающую реальность проступает другой мир других людей. В искусстве он видел прежде всего терапию, способ правильной организации чувств, шанс привести эмоции в порядок и примириться с миром. Но парадокс в том, что такое примирение с реальностью возможно, только когда человек прикасается к утопии, встречается с лучшей версией самого себя и запечатлевает эту встречу в своем творческом труде, свободном от товарной логики «конкурентной коммерции». Искусство само по себе есть обещание будущего, в котором главным занятием человека и смыслом его жизни станет свободный труд. Политическая цель искусства – снять проклятие с труда, стать образцом для всех остальных видов работы.
Искусство как производство неповторимого неподвластно закону стоимости, несмотря на то что произведения искусства имеют свою цену на рынке. Искусство всегда питалось надеждой и было самодостаточным. Оно дает нам опыт священного переживания в мире без религии.
Капитализм мешает человеку видеть красоту жизни, и, соответственно, такой человек не может показать эту красоту в своей деятельности. Пшеничный колос красив, а не просто съедобен, но это незачем видеть человеку в условиях конкурентного рынка. Человек ослеплен товарной формой вещей и потому не может видеть сами вещи.
«Лучше пшенице лежать в земле, чем в амбаре скупца!» [10] – заявляет Моррис.
Для него отрицать пошлость и возмущаться против несправедливости – это почти одно и то же. Вульгарность и неравенство – две стороны одной монеты, которую он предлагает переплавить.
Есть ли рифма между тем обществом, которое было до капитализма, и тем обществом, которое придет после? Для Морриса каждая из эпох нашей истории оставляет после себя упущенные возможности, и все они сбудутся наконец в грядущем гармоническом социализме. Готические миниатюры – это окна в грядущий мир, стоп-кадры из будущего. XIV век оставался для автора «Вестей» главным источником вдохновения, но все же Моррис располагал свой социалистический идеал в будущем. Он не верил в золотой век, куда просто нужно однажды вернуться.
Мир грядущей гармонии похож не на само Средневековье, но на элегантный средневековый гобелен, изображающий свободную жизнь красивых людей в пасторальном окружении благосклонной к ним природы. Готические сказки не забыты в его утопии, но они остались в детских играх и на фресках в светлых залах общей трапезы. Подлинный романтик умеет находить место прошлому в настоящем и будущем, как кельмскоттскому каменному дому нашлось место в бесклассовом обществе «Вестей».
Моррис задается вопросом: может ли уродливость современной цивилизации стать поводом для революции? Его социализм основан не на науке, а на художественном чувстве и врожденной эмпатии. Таким же будет и социализм Оскара Уайльда, хвалившего моррисовский перевод «Одиссеи».
Его оскорбляло «бесполезное страдание» людей в классовом обществе, где чрезвычайная бедность большинства и неоправданная роскошь меньшинства равно уродуют вкус людей и лишают их шанса на развитие.
В рисунках и стихах Морриса жизнь торжественна и грациозна, как средневековый танец. Но на самом известном его орнаменте пока одни дрозды поют в саду, другие воруют землянику из того же сада. Неизбежен вопрос: те, что поют, они уже съели свои ягоды или у них изначально был иной жизненный выбор?
Этот орнамент создан Моррисом в год окончательного перехода в социалистическую веру.
6В советских источниках его изображали честным, хотя и не до конца правильным коммунистом. В постсоветскую эпоху Морриса ожидаемо пробовали деполитизировать – только эстет, выдающийся дизайнер, неутомимый художник и автор протофэнтези.
И все же он автор социальной утопии, которую можно поставить в один ряд со снами Веры Павловны из «Что делать?», с «Икарией» Этьена Кабэ или с «Оглядываясь назад» Эдуарда Беллами. В «Вестях» он пытается показать ориентирующую модель и оставить политическое завещание. Он наконец перестает писать об условном прошлом, чтобы написать об условном будущем.
«Вести» были опубликованы в 1890–1891 годах в Commonweal. Моррис писал их практически одновременно с «Машиной времени» Герберта Уэллса, который тоже бывал на политических диспутах в Кельмскотте. При всей несхожести этих двух версий будущего бросается в глаза их общая черта – демонизация машинного труда и индустриальной промышленности. В «Машине времени» машинным трудом по инерции заняты слепые подземные людоеды – морлоки. Можно сказать, что на рубеже веков британцы читали эти две книги как утопию и антиутопию: если мы не воплотим первое, то с нами наверняка произойдет второе. В будущем Уэллса социальные классы не исчезли, но превратились в конкурирующие биологические виды.
Чувство безвозвратного расставания с более счастливым и прекрасным миром, которое охватывает рассказчика «Вестей» в финале, интонационно близко к главной теме рассказа Уэллса «Дверь в стене». Но на месте растаявшего будущего у Уэллса иное, параллельное и подлинное, скрытое за призрачной дверью. В полной мере Уэллс отдаст Моррису должное в «Чудесном посещении», построенном на его теориях.
Первое русское издание «Вестей» было опубликовано в 1906 году с сокращениями и цензурными купюрами. Нельзя было называть революцию «мировой», упоминать «анархистские фракции» и следовало по возможности избегать таких слов, как «социал-демократы» и «коммунистическое общество». В 1923 году появился «канонический» перевод, сделанный Натальей Соколовой (поэтессой, известной под псевдонимом Тэа Эс) [11]. А в 1962-м книга была переиздана с предисловием Юлия Кагарлицкого, делавшего акцент на цельности характера Морриса при всех его политических колебаниях между коммунизмом и анархизмом.
Утопия Морриса воспринимается сегодня многими как коммунизм в стиле прерафаэлитов или даже как антикварный британский социализм в стиле ар-нуво. Автор «Вестей» говорит с нами как художник-визионер. Разве этот мир не прекрасен, спрашивает он. А если он прекрасен, значит, он соответствует истине, не так ли? Утопия часто настаивает на своем эстетическом превосходстве над реальностью. На том, что прежде всего она прекраснее нынешнего и здешнего, ведь яркий образ способен впечатлить гораздо большее число людей, чем рациональный аргумент.
Веками самовыражение в искусстве давало отдельным людям опыт неотчужденного и свободного труда, и этот опыт – самый верный для Морриса проводник в бесклассовое будущее, где все влюблены в жизнь, доверяют друг другу, наслаждаются природой и выражают себя в общей работе.
Трудоголик, который хотел освободить сам труд от вульгарных мотивов и коммерческих форм, Моррис в своем донкихотовском социализме видел мир как дом и сад для людей. Но люди капитализма – это рабы необходимости и враги красоты.
Утопия в буквальном переводе – это «не место», потому и вести «ниоткуда». В утопии Морриса нет марксистской фетишизации производств. В новом безмятежном мире не осталось почти никаких следов промышленной революции и большой индустрии, если не считать музея машин, от которых люди постепенно отказались в пользу общей счастливой работы. В этом музее люди могут посмотреть на череду ненужных приспособлений, порабощавших человека, без которых можно легко и радостно обойтись. Громоздкую и грязную промышленность заменил гармоничный и экологичный общий труд.
В эпоху рыночной конкуренции было изобретено достаточно, чтобы теперь пользоваться этим архивом инженерных решений и жить полной жизнью, но все чаще люди решали обходиться без машин и смотрели на предмет своего труда как на достижение свободного художника или ремесленника. В этом смысле все превратились в миролюбивую богему, но без ее прежней капризности и высокомерия. Гость из прошлого с печалью вспоминает о «снисходительном отвращении», с которым в прежнее время относились поэты и интеллектуалы к жизни как таковой.