Запретный рай

Атеа встал со стула.
— Вы не имеете права!
— Еще как имею, — ответил капитан, хотя и не был полностью уверен в этом.
Морису Тайлю было в диковинку видеть перед собой туземца, пусть и не вполне правильно, но довольно сносно говорящего по-французски, отнюдь не наивного и поразительно уверенного в себе. Для капитана, как и для большинства людей, мир дикарей и мир цивилизованных людей были двумя полюсами, противостоящими друг другу во всех отношениях. Он не разделял миссионерских позиций и считал, что для всех будет лучше, если дикари так и останутся дикарями.
Его глубоко оскорбляло и страшно раздражало поведение Атеа, посмевшего дотронуться до белой женщины. Он соглашался видеть в нем самое большее — красивое животное, однако чувствовал, что под обликом варвара скрывается непомерное честолюбие и величайшая гордыня, которую французу во что бы то ни стало хотелось сломить.
А еще Морис Тайль понимал, что боится этого человека. Потому прежде, чем позвать солдат, он взял пистолет и взвел курок.
Полинезиец замер. Его взгляд пронзал капитана насквозь. Он словно касался его души невидимым жезлом, повелевая встать на колени. Морису понадобилось много усилий, чтобы заставить свои руки не дрожать.
Когда в кабинет вошли вооруженные солдаты, он облегченно перевел дыхание.
— Отведите этого молодчика в тюрьму Будет сопротивляться, стреляйте. Поместите его с теми парнями, которых арестовали вчера.
Те задержанные были белыми. К несчастью, эти края нередко становились пристанищем заблудших, беспринципных душ. Преступники, бродяги, авантюристы умудрялись проникнуть на торговые судна и прибыть на Нуку-Хива. Здесь они пытались обирать туземцев, напивались кавы, дурно обращались с женщинами. Отец Гюильмар много раз жаловался на них начальнику гарнизона, но тот лишь пожимал плечами. Когда Тайль, воспользовавшись временными полномочиями, решил их приструнить, они принялись его оскорблять, и тогда он приказал посадить их в тюрьму.
Местная тюрьма представляла собой самый обычный, более-менее надежно сколоченный из досок сарай, запиравшийся на большой железный замок. Коренные островитяне туда почти не попадали, потому что их просто не за что было сажать.
Когда солдаты втолкнули в помещение Атеа, а затем заперли дверь, трое белых арестантов принялись колотить в стены и кричать:
— Эй, капитан, ты же обещал: никаких обезьян!
Ответом послужило молчание, и тогда они обратили взоры к Атеа, сохранявшего величавую осанку вождя.
— Сейчас ты пожалеешь о том, что здесь очутился! — прошипел один из них.
И Атеа спокойно ответил:
— Я уже жалею.
Мужчины удивились: они не ожидали, что полинезиец может говорить по-французски. Это разозлило их еще больше, так как они привыкли к безмолвному и трусливому повиновению туземцев.
Когда один из арестантов бросился к Атеа, другие немедленно последовали его примеру. Они навалились на него, заставив встать на колени. Кто-то вцепился ему в волосы, другой схватил за шею.
Пол «тюрьмы» был покрыт обычной смесью ракушек и песка. Нашарив раковину с острым, как бритва, краем, Атеа с силой полоснул ею по руке, сжимавшей его горло.
Издав пронзительный крик, мужчина отпустил свою жертву. Воспользовавшись мгновенной растерянностью остальных нападавших, Атеа раскидал их по сторонам.
Один из них, быстро придя в себя, принялся кружить вокруг полинезийца.
— Ах ты тварь! Погоди, сейчас мы тебя скрутим!
— Не думаю, — произнес Атеа, внимательно следя за его движениями. — На твоем теле есть несколько уязвимых мест, которые я могу порезать этой раковиной: пять толчков сердца, и твоя душа отправится гулять по острову.
— Оставь его! — проворчал другой мужчина, а после обратился к полинезийцу: — За что тебя сюда посадили?
— За то, что я это я.
— Хороший ответ. Что ж, раз ты такой храбрый и прыткий, нам не стоит ссориться. В конце концов, и мы, и ты не на свободе.
Посмотрев на него своими большими, темными, непроницаемыми глазами, Атеа твердо и четко произнес:
— Я свободен.
В это время в кабинет Мориса Тайля вошла Эмили Марен. Капитан догадывался, что она скажет, но он не знал, что ответить ей, прежде всего потому, что по-прежнему сомневался в своей правоте. И все же он не понимал эту девушку, не боявшуюся того, что ее хрупкая греза развеется, соприкоснувшись с грубой реальностью внешнего мира.
  
Эмили не выглядела ни искушенной, ни безумной, ни утомленной скукой, ни пресытившейся богатством. И между тем была готова променять жизнь в Париже на убогое существование в хижине дикаря.
Морис не мог постичь ее стремлений, потому что сам прибыл в Полинезию именно для того, чтобы иметь возможность вернуться во Францию хотя бы с какими-то деньгами. Здесь мало на что приходилось тратиться, и большую часть жалованья молодой человек складывал в пустую жестянку из-под табака.
После всех революций и войн Париж наводнила орда бедноты, согласной работать за такие гроши, что найти хорошую работу казалось почти невозможным. Нищие множились, как саранча; в ту пору жалкая чердачная комната без мебели и камина для многих казалась роскошью.
Желая вырваться из оков бедности, Морис с радостью согласился на предложение отправиться на Маркизские острова, где тепло и вдоволь бесплатной еды и женской любви.
В результате он уже устал от здешней жары, ему надоела местная кухня, а вахине он еще не нашел.
Морис часто вспоминал Париж, как некое волшебное видение. Ему казалось, будто он существует в странном сне, где все прекрасно и в то же время до боли чуждо. Он очень хотел вернуться обратно.
— Прошу вас, капитан, — сказала Эмили, — отпустите Атеа. Ведь он и впрямь ничего не сделал!
— Но ваш отец…
— Мой отец не чувствует того, что чувствую я.
— Он не хочет оставлять вас в Полинезии. Зачем запирать себя на крохотном Хива-Оа? За пределами океана — целый мир; поверьте, мадемуазель Марен, он очень большой!
— Этот мир в моем сердце, — ответила Эмили и прижала руки к груди.
— Простите, — не выдержал Морис, — но вы влюблены в дикаря!
— Разве дикарь может сказать: «Я всегда хочу видеть себя в твоих глазах?» — спросила девушка, и капитан не нашелся, что ответить.
— Мсье Тайль, — продолжила Эмили, — позвольте нам самим решать свою судьбу. Любая возможность таит в себе и надежду, и страх. Гораздо хуже, когда ее просто нет.
Капитан со вздохом поднялся со стула, попутно отцепляя от пояса ключи.
По дороге он задал своей спутнице вопрос:
— А что вы думаете о той девушке, которую ваш избранник попросту вышвырнул из своей жизни?
— Мне кажется, Моана не была бы счастлива с Атеа.
— Слабое утешение. Зато они очень похожи, а вот вы с ним — нет. Вам всегда придется относиться к нему со снисхождением.
Эмили улыбнулась.
— Возможно, вы не поверите, но, кажется, совсем наоборот.
Капитан привел последний аргумент:
— Вы согласны существовать в беспросветной бедности?
— Ошибаетесь: Атеа очень богат. Если б вы знали, какую жемчужину он показал мне на своем острове! За нее можно выручить кучу денег!
— Ну и что он сумеет купить здесь на эти деньги? — проворчал Морис.
Открыв дверь тюрьмы, он заглянул внутрь. Атеа сидел на корточках возле стены, белые узники расположились на противоположной стороне. Капитану почудилось, будто глаза полинезийца светятся в темноте, и он вновь испытал неприятное чувство, будто к нему вернулись давние детские страхи перед неведомым.
— Я тебя отпускаю, — сказал он. — Иди и постарайся быть настолько разумным, насколько это возможно.
Атеа поднялся на ноги и, не промолвив ни звука, не оглянувшись на остальных узников, вышел из сарая так уверенно и неторопливо, как будто переходил из комнаты в комнату.
Следом вскочили другие арестанты и забарабанили в дверь, которую Морис едва успел запереть.
Обернувшись, он увидел, как Эмили бросилась навстречу Атеа. Она и впрямь смотрела на него так, будто это живой бог спустился с небес, чтобы разделить с ней жизнь. Они оба глядели друг на друга так, словно на свете ничего больше не существует.