Запретный рай

Она одевалась, собираясь пойти с Атеа на местный рынок. Ей хотелось посмотреть, что можно купить на французские деньги.
Атеа, чьи сборы занимали существенно меньше времени, лежал на еще не остывшем ложе любви и наблюдал за нею.
— Да, но ни один из них не имел белой жены. Наши законы не касаются тебя, Эмалаи. К тому же я никогда не стану делать того, что может причинить тебе боль.
— Мне кажется, твои люди не примут меня.
— Они будут делать то, что прикажу я.
Эмили не успела выйти на солнечный свет: внезапно дверь распахнулась, и на пороге появился Рене. Позади стояли незнакомый мужчина в офицерской форме и два солдата. А еще, к своему величайшему удивлению и стыду, девушка увидела рядом с ними Моану.
Эмили невольно отшатнулась, а Атеа вскочил с циновки и подался вперед.
— Рене!
— Я убью тебя собственными руками! Что ты сделал с моей дочерью?!
Девушка никогда еще не видела отца в таком состоянии. Рене был охвачен разочарованием и гневом. Он понял, что Эмили променяла его на Атеа, догадался, что они уже были близки.
— Она стала моей женой. Я хотел заключить с ней брак по вашим обычаям, чтобы он был признан и белыми, но нам отказал священник.
— И правильно сделал! Неужели ты думаешь, что я отдам ее тебе!
— Почему нет? Я куда более знатный человек, чем вы, Рене, и владею значительным богатством.
— Ты обыкновенный дикарь!
Глаза Атеа загорелись, а губы задергались, но он ничего не сказал. И тут вперед выскочила Моана. К счастью, у нее не было оружия, потому что если бы она держала в руке нож, то непременно вонзила бы его в тело Атеа.
Гибкая, как пантера, она прыгнула на него, будто на добычу, норовя выцарапать глаза. На Эмили полинезийка даже не взглянула.
Оторвав от себя девушку, Атеа отшвырнул ее прочь. Моана упала, но тотчас поднялась на ноги и произнесла несколько слов. Судя по тону, это было тяжкое оскорбление, проклятие, а быть может, клятва о мести.
— Я намерен задержать тебя, — сказал капитан полинезийцу.
Атеа смерил его взглядом.
— За что? Я ничего не сделал.
— Ты вступил в связь с белой женщиной.
— Это не преступление.
— И все же я намерен тебя допросить.
— Послушайте, — вмешалась Эмили, — все произошло по доброй воле. Я в самом деле согласилась стать женой Атеа. Вы не можете его задерживать. У вас нет такого права.
— Я знаю свои права, — заметил Морис Тайль и сделал знак солдатам: — Арестуйте этого человека.
К всеобщему удивлению, Атеа не выказал никакого сопротивления, и капитан испытал заметное разочарование, поскольку надеялся бросить полинезийца в тюрьму за неповиновение властям.
— Меня скоро отпустят, — сказал Атеа Эмили. — Им не в чем меня обвинить.
Когда его увели, девушка обернулась к отцу. В глазах Рене блестели слезы. Его силы истощились, боевой дух испарился.
— Что ты наделала! — только и сказал он.
Эмили опустила голову. Ей было жаль отца, и она боялась взгляда Моаны, как страшилась собственного стыда.
— Прости меня, если можешь! — прошептала она.
Туземка сделала шаг вперед. Эмили ждала, что Моана ее ударит, но та всего-навсего сорвала с себя шаль, бросила на землю и наступила на нее ногами. А после произнесла несколько фраз.
Хотя Эмили мало что поняла, у нее было чувство, будто каждое слово вонзается в ее сердце подобно острой игле.
Напоследок Моана обратилась к Рене на французском:
— Мы будем ждать тебя возле лодки.
Потом повернулась и, не оглядываясь, зашагала прочь вместе с Тауи.
— Что она сказала? — спросила Эмили у отца, и тот устало перевел:
— Что у них есть миф, рассказывающий о происхождении людей от червей. И что иногда случается так, что человек возвращается к этому состоянию. Она не будет тебе мстить, потому что знает: тебя ждут великие беды.
Девушка подавленно молчала, и Рене промолвил:
— Эмили! Нам лучше дождаться «Дидоны» на Нуку-Хива.
Она стояла вполоборота к нему. Ветер трепал ее распущенные волосы, а в голубых глазах играло солнце. Хотя она хотела выглядеть и казаться счастливой, свободной и смелой, мужчина чувствовал, что в глубине души ее терзают сомнения и страхи.
  
— Зачем мне «Дидона»? Я остаюсь здесь.
— Ты должна вернуться в Париж.
Эмили зажмурилась, зная, что причинит ему невыносимую боль.
— Я никому ничего не должна.
Рене попытался взять себя в руки.
— Хорошо. Я должен вернуться в Париж. Но я не могу сделать это без тебя.
— Зато ты можешь отправиться на Хива-Оа вместе со мной и Атеа.
Отец сокрушенно покачал головой. Впервые он не чувствовал в своей дочери родной крови, не ощущал ни малейшей частички себя. Ему казалось, что их разделяет целый континент.
— Что он с тобой сделал? Он… взял тебя силой?
— Нет. Я его люблю. Мы любим друг друга.
Рене тяжело вздохнул.
— Жди меня здесь. Я пойду на берег и скажу Моане и Тауи, чтобы они возвращались на Тахуата без меня.
Лодка мерно покачивалась на голубом зеркале воды. Тауи разбивал о камень собранных морских улиток и преспокойно ел их сырыми. Лицо стоящей рядом Моаны было хмурым и… прекрасным. Выслушав Рене, она сказала:
— Как хочешь. Если ты отказываешься ехать, Тауи отправится на Тахуата один.
— А ты?!
— Я останусь на Нуку-Хива. Я знала, что не вернусь. Моя тамошняя жизнь закончена. Здесь же я постараюсь начать все заново.
— Моана! Ты не можешь жить на Нуку-Хива одна. Тебя могут обидеть.
— Я никого не боюсь.
— Лоа будет очень огорчен.
— Зато ему не придется стыдиться дочери, отвергнутой женихом.
Рене знал, что с ней бесполезно спорить. Порывшись, он извлек из карманов две монеты по пять франков.
— Возьми. Пригодится.
Покосившись на деньги, Моана покачала головой.
— В отличие от вас мы прекрасно обходимся без них. На острове много еды. А если мне что-то понадобится, я сумею добыть это без денег.
Рене молчал. Что он мог сказать? Судьба этой девушки была сломана из-за жестокой прихоти одного человека и слепого безумства другого. Вместе с тем он знал, что полинезийцы воспринимают жизнь, как поток, который куда-нибудь да вынесет и, в отличие от европейцев, никогда не считают себя мучениками обстоятельств.
Впрочем он видел, что сердце Моаны не разбито. Пострадала лишь ее гордость. И потому он куда сильнее боялся за дочь. Рене знал, что ему не удастся разубедить Эмили, ибо любовь — костер, способный разгореться, пока в нем теплится хотя бы один уголек. Значит, остается уповать на то, на что нельзя уповать, если желаешь своему ребенку счастья: на разочарование, предательство, разбитые надежды.
  
Глава седьмая
 
С первых минут ареста Атеа держался как лицо, облеченное высшей властью. Он без колебаний опустился на деревянный стул, как европейский король опустился бы на трон, и с величайшим снисхождением задал Тайлю вопрос:
— Так какой закон я нарушил?
— Закон, который гласит: не строй из себя слишком много, — ответил капитан. — Ты посягнул на честь белой девушки, причем вопреки воле ее отца.
— Но не вопреки ее воле. И почему вы считаете возможным указывать, что мне делать?
— Потому что ты французский подданный.
— Это не ваши острова. Не вы, а я правитель одного из них. Так что у меня есть основания считать вас своим подданным.
Морис Тайль не ожидал такой наглости. Он не знал, что сказать, тем более он чувствовал себя неуверенно в чужом кабинете, кабинете настоящего начальника гарнизона.
Помещение имело мрачный и запущенный вид. Кроме того, здесь было жарко, как в печи; под потолком на разные лады звенели мухи. Стол был завален бумагами, на стене висели барометр, картина с изображением парусника и карта той окраины земли, куда Мориса Тайля занесла судьба. На этой карте виднелись обширные пробелы.
— У тебя будет время подумать, кто такой ты, а кто я. Я отправляю тебя в тюрьму.