Витязь в кошачьей шкуре (СИ)

Но нищенка бояться не велела. Обещала, если ни в чем ее не ослушаюсь, счастье мне будет. Толкнула в спину над досочкой: «Смотри! Кого увидишь — с тем и будешь, а с другим не бывать!»
Но напуганная, растерянная, слезами залитая, никого я там не увидела. Тогда она громко так на меня закричала, хуже папеньки, когда тот выпьет. Держала за затылок крепко-крепко и велела в родник руку совать. Что выхвачу — то мое. Я и сунула — точно в лед. Сперва обожгло, после рука занемела. Бабка бранится. Я ору. В пальцах есть что-то, но руку изо льда не могу выдернуть.
Она меня тык носом в воду: «Целуй! Целуй, кому сказано!»
Лед в осколки, тот портрет у меня в руке, вокруг туман, а луна над головой.
А она прошипела, как змея: «С ним не будешь — ни с кем не будешь…» — и пропала. Не помню уж, как к дому выбрела. Ох и прилетело бы мне, узнай кто. И портрет этот прятала. Улучала минутку, любовалась. И влюблялась сильней. Верила: ни с кем мне не быть больше, Васенька. Только с ним. Ох и дура же я!
Как мне сделать, чтобы ты свой облик вернул? Не нужен мне этот другой.
Василий не услышал. Он стукнулся носом в толстую шершавую доску с разгона, как и в прошлый раз. И замяукал от боли.
За доской пенилась вода.
Здесь, казалось, ничего не изменилось. Ну, может, стало холоднее. И омывал в колодце ветки ракитов куст. Сочно пах яблоками.
Василий оперся на край доски лапами, заглядывая в чернильную воду. Первым делом увидел рядом с Лушей себя. Но не котом — худым босым юношей в джинсах и рубахе, связанной узлом на груди. Смешно и остро торчали кверху прядки соломенных волос.
А потом… там оказалось словно квадратное окошко, и за ним квартира. Старые тапки, продавленный диван, пепельница и чашка кофе, забытая у ноута. Пыльный пол и открытое в лето окно… Все, что Василий не ценил, пока оно у него было.
Он так отчаянно захотел туда, что забыл обо всем и свалился в воду. Забарахтался. Зашарил по дну. Но хода не было. Зато небо оказалось так высоко над головой, точно от края доски до воды было очень далеко.
Василию стало страшно. Он молотил лапами, пытаясь всплыть, но выходило наоборот. Да и вода над головой покрывалась коркою льда. Толстым стеклом между мирами. Прозрачной дверью, закупорившей колодец от стены до стены.
Вода заливала Василию рот и нос. Хрип застревал в горле.
Он вдруг увидел Лушу над собой. Та наклонилась, едва не падая в колодец. Тянула руки, но ледяная пробка мешала баюна поймать. И Луша лупила по ней стиснутыми кулаками. Василий всплыл и ударил головою снизу.
И тут Луша поцеловала лед. Точно прижала к огню.
Толстенная корка побежала трещинами, а Луша свирепо колотила по ней, расширяя проход. Ухватила Василия за… руки. Он оттолкнулся ногой от дна, уперся коленом в стенку и, наконец вдохнув, стоял в колодце по пояс. А Луша, тяжело дыша наклонялась к нему.
Василий полез через доску, стуча зубами. Луша помогала, как могла.
Оба были мокрые, замерзшие, счастливые, и обнимались, как дураки.
Василий видел близко-близко сияющие Лушины глаза.
И тут что-то холодное секануло сзади по плечу и затылку. Василию показалось, он остался без руки — так она онемела. Он повернулся на пятке в пируэте и увидел над собой оскаленную конскую морду с летящей пеной и молотящие воздух копыта.
Уклонился, понимая, что ему осталась кошачья реакция. И что получил по плечу короткой плетью-корбачом. Василий узнал Кощея — сперва по приторной вони приворотных духов, смешавшихся с конским потом. По понтовой повязке на глазу, черной облегающей одежде. И тяжелому плащу, бьющемуся за спиной.
И при этом, не обманутый внешней пышностью, не замороченный сладкими речами хозяина замка и клиента, узнал в Кощее того чернавца, подельника Яги. И все это случилось чуть ли не мгновенно.
Ненависть вскипела в нем, как черные воды священного колодца. Василий ушел от летящих сверху копыт и с яростным воплем дернул Кощея за ногу, роняя с коня. Ему хотелось рвать и терзать — кошачьи инстинкты в теле человека.
 
Нельзя сказать, чтобы до того Василий не дрался. Но — редко. Обычно обходилось едкими песенками и троллингом в интернете. Он не был чемпионом единоборств. Обладателем разноцветных поясов, гопником, заточенным на выживание. Обычный среднестатистический парень.
Но в глазах было красно, и отступать он не собирался. Пока Кощей лежал грянувшись на спину с выбитым духом, даже не потянувшись к короткому мечу, Василий напрыгнул ему на грудь и двинул кулаком в челюсть. Луша повисла на недоуздке взбешенного коня, заставляя опустить передние ноги, не позволяя разбить спину или голову Василию. Вот, о конях все правда, об избах…
Кощей пытался вывернуться змеей. И Василий еще раз приложил ему в скулу уже с левой, от души. Противник размяк. Василий обернулся на Лушу, сияя и не представляя, что делать дальше. И тут Кощей, казавшийся мертвым, выпустил болт с закрепленного на запястье мелкого черного арбалета. Миновав Василия, болт вонзился Луше в плечо. Девушка пошатнулась. Даже в лунном сиянии было видно, какая она бледная. Черная кровь потекла из-под болта.
Кулак Василия врезался Кощею в нос, отправляя того в беспамятство. Василий успел подхватить Лушу до того, как она упадет. Опустил в траву:
— Луша, Лушенька, больно?
Содрал рубашку, стал рвать на бинты, не представляя, что делать.
Глаза девушки закрылись, она лежала неподвижно, окостенев, словно превратилась в камень или кусок льда.
Тут на Василия сзади обрушились плеть и пинок в поясницу. Он упал, перекатившись на спину. Тело отнялось, но глаза — нет. И он видел ползущую в небе золотую луну. И кривую рожу Кощея над собой с распухающим носом и скривленным глазом.
— Холоп. Тварь блохастая, — коротко ронял Кощей. — С кем тягаться вздумал!
Он пинал беспомощного Василия в живот и между ногами, бил мягкой подошвой сапога по ребрам и в подбородок. Больно не было, просто мир затягивался алым.
Но страшнее всего было, когда злыдень бросил Лушу поперек седла и взлетел на конь. И тот поскакал в туман, отбрасывая копытами клочья травы и земляные комья. А Василий — остался.
Паралич понемногу проходил, сменяясь болью. При любой попытке двинуться она бралась за Василия всерьез.
Его вырвало под куст. Цветные круги плавали перед глазами. Дышать было тяжело из-за помятых ребер. По телу наливались синяки.
Но надо было бежать за помощью. Василий попытался встать, держась за ракитовые ветки. И разглядел болт под ногами с черным от крови острием.
Похоже, тот выпал, когда Кощей бросал Лушу на конь. Болт был странный. Похожий на короткое, толстое веретено. И там, где крови не было, словно обмотанный белесыми рваными нитками. Или паутиной.
Василий коснулся нитки прутиком, не решаясь трогать руками. Та зазвенела. Нитки, обмотавшие болт, оказались колыбельной. Баюн не представлял, что его песни можно обработать так, навесив на стрелу или другой предмет. Мерзость!
Первым порывом было отбросить болт, как ядовитое насекомое, раздавить. Но он сдержался. Надо показать Северинычу. Доможил больше щарит в магии. Он пояснит, как это действует, поможет спасти Лушу!
Только это помогало Василию держаться, помогало идти.
Дорога назад заняла вдвое больше времени. Приходилось часто останавливаться, отдыхать. Если бы он хотя бы присел, то не смог бы подняться. Но почти расходился под конец. А потом и побежал.
Самоуправа горела. К ней со всех сторон сбегались люди. Кричали, гремели ведрами. Выстраивались цепочкой, заливая огонь. Вдалеке звенела колоколом пожарная машина.
— Что… здесь… — спросил Василий, становясь в общую цепь и передавая дальше отекающей водой ведро. Огонь зашипел, сныкиваясь под подоконник. Но корма для него было много — все бумаги самоуправы, вещдоки и детективные дела.
— Севериныч жив?
— Жив, — отозвались. — Только дыму наглотался. Под вишней лежит, — вместе с очередным ведром передали весть.