История любовных побед от Античности до наших дней

Францию шокировала эта ключевая сцена «Холостячки», когда Моник Лербье разносит в щепки условности общества, от лицемерия которого ее тошнит. Само это общество почувствовало, что его нравы необратимо меняются. «Революция, потрясшая галантные обычаи, на протяжении столетия породила самые примечательные перемены в наших нравах, — восторгается в 1924 году весьма приверженный к классике Эмиль Фенуйе. — Ведь и в самом деле, смею сказать, труды сближения восхитительно упростились». Упростились? Да, конечно, но только для той сочувственно изображенной в «Холостячке» прослойки молодежи, которая разом сбросила с себя вериги войны.
  
Для молодых людей, да и для девушек тоже, кадреж стал грубым, откровенно сексуальным. Так, Мишель, другая героиня «Холостячки», изобрела неотразимый способ, как подать парню знак, что она его хочет: она просит одолжить ей носовой платок, а когда возвращает, сама засовывает его в карман панталон владельца, «забираясь туда поглубже, до заветного места». Эта сценка происходит в театре. Счастливый избранник, пользуясь темнотой зрительного зала, откликается на призыв тут же, во время представления: обхватывает ее лодыжку, пробирается выше, к колену, и «продолжает свой путь» вплоть до «таинственного плода», который он ласкает до оргазма. В финале сцены он «смело встречает взгляд партнерши. И читает в нем только естественное приятельское дружелюбие. Ничего не произошло». Между тем она собирается выйти за другого, и тот, кто так охотно пошел ей навстречу, пришел сюда ради другой, за которой ухлестывает одновременно, нимало тем не смущаясь. Легкость сближения в первую очередь способствует незамедлительному наслаждению и избавляет от чувства вины, что сводит кадреж к недвусмысленному выражению желания.
  
ГОДЫ БЕСПЕЧНЫХ БЕЗУМСТВ
 
Такие перемены в поведении послевоенной молодежи объяснимы: речь идет о поколении, пережившем тяжелейшие травмы. Юношам, вырванным из семейного круга и принужденным смотреть в лицо смерти, естественно приобрести дерзкие манеры. Лишенные женского общества, долго жившие в условиях, мало пригодных для обольщения даже с точки зрения простой гигиены, они могли иметь лишь мимолетные контакты с противоположным полом: во время отпуска кто-нибудь из так называемых «крестных», что шефствовали над фронтовиками, медсестра (в случае ранения), деревенская бакалейщица. Близость смерти сводила на нет моральную щепетильность. Солдат может забыть свою жену и втюриться в военную «крестную» или затеять флирт с деревенской девкой, не считая, что предает далекую невесту. И медсестра ему ближе: она живет одной жизнью с ним, подвергается тем же опасностям, так же хочет выстоять в борьбе со смертью.
Вот ей-то плевать, что ему «всю морду расквасили». Когда же приходит пора возвратиться к мирной жизни, оказывается, что он разучился ладить с социумом. Так, Базиль, парень из сельской корсиканской семьи, в 1921 году вернулся на родину, чтобы развестись с женой и жениться на своей военной «крестной». (Этот пример и атмосферу тех лет вспоминает Фабьенна Каста-Розас.)
Девушки же, которые, пока не разразилась война, шагу не смели ступить без компаньонки, завоевали себе свободу, пока их отец, брат или жених были на фронте. Им пришлось работать, многие завербовались в качестве медсестер. Они узнали, почем фунт лиха, в них появилась дерзость, какой не было у их матерей. Некоторые жили одни и не теряли из-за этого всеобщего уважения. «В промежутке между двумя войнами девушки наконец эмансипировались: сдавали экзамены на бакалавра, выходили из дому одни, отправлялись в горы кататься на лыжах. Браки, построенные как комбинация родительских замыслов, становились все большей редкостью», — вспоминает графиня де Панж, родившаяся в 1888 году.
Женщины отказались от корсетов и турнюров, остригли волосы и укоротили юбки. Некоторые даже надели брюки, и эта одежда, более не позволявшая чьим-либо предприимчиваым рукам находить свой путь, придала им уверенности. Мода утверждала образцы вызывающего поведения, которое юбка сделала бы неприличным. «Вот она какая, наша холостячка, — пишет Маргеритт. — Оставив за плечами двойное воспитание — и сверх того войну! — она вынесла из этого жажду эмансипации, которая томит стольких женщин, ее сестер».
Для тех же, замечает Фенуйе, кто, напротив, решается отбросить стыдливость, мода на короткие юбки равносильна предложению проверить, «если можно так выразиться, носят ли они под платьем нижнее белье». Пуховка для пудры, тюбик красной губной помады превратили в индивидуализированный кадреж пассивную имперсональную обольстительность наряда. Пристально глядя на мужчину, подправить свой макияж — это недвусмысленный призыв, ведь тем самым женщина дает понять, что только ради него хочет быть красивой.
Учебники теперь тоже рекомендовали женщинам в своих желаниях идти до конца. Времена изменились: если в 1917 году Калипсо предостерегает от напористого мужчины, которому подавай обладание («обволакивающая нежность флирта ему не подходит»), то мадам Атена в 1926-м напрямик советует отдаться: «Подобает любить всем сердцем, но этого мало, надо дарить счастье, которого любовник вправе желать».
Париж — город, где все эти дерзкие новшества расцветали пышным цветом. Американцы, которые там селились, бежали от пуританства, как Хемингуэй в 1920 году или Генри Миллер в 1930-м. Сюрреализм и дадаизм усомнились в прежних ценностях и призывали к любовным безумствам. В городе появлялись новые места, удобные для кадрежа. Открылся дансинг — подражание Америке. В погребках, оборудованных во время войны, чтобы было где отсиживаться, разместились бары, атмосфера там была особая, замкнутая. Наконец, кинотеатры, где темнота способствует дерзким жестам. Симона де Бовуар вспоминает, как в 1924 году она в свои 16 лет, сопровождаемая тетушкой, впервые открыла для себя кинематограф. Она не поняла, почему чьи-то руки лапали ее на всем протяжении сеанса и с какой стати после окончания фильма этот мужчина со смехом показывал на нее приятелю.
Кадрежу благоприятствуют такие «проходные места», куда второй раз не пойдешь или, если вернешься, не рискуешь встретить снова все тех же людей, знакомых, близких. С одной стороны, здесь приходится объясняться быстро, ведь обольстить надо за один вечер. С другой стороны, в случае неудачи легко избежать новых встреч. Робость пропадает там, где можно не бояться, что осрамишься на глазах у близких.
Сюда надлежит прибавить все места наслаждений и распутства, в которые обольстителю удастся затащить свою добычу. «Кабачок для любительниц природы, — описывает эти злачные места профессор Аксиа, — Монмартр для хохотушек, Редут для авантюристок, Чрево Парижа для мерзавок, а еще не забудем предместье, популярное среди любителей особой голубизны». Обставляя свою холостяцкую квартирку, также принимали во внимание эту психологическую задачу. Тут требовался профессиональный подход! Предусматривались три комнаты, приспособленные для различных ситуаций: гостиная по моде времен Людовика XV для гостьи, которая еще колеблется, для более решительной — будуар в мавританском стиле, а тех, кто так заждался, что невтерпеж, приглашали в спальню современного типа. В такой «комнате для совокуплений» жгли «возбуждающие благовония» на основе ладана, мускуса, мирры, камфоры, чабреца и тмина.
Однако было бы заблуждением абсолютизировать эту вспышку гедонизма, масштабы которой охотно преувеличивают романы той поры, кинематограф, рекомендательная литература. Чрезмерная свобода парализует чувства. Некоторые представители сильного пола, напуганные укороченными юбками, уже не испытывали сладостной дрожи при виде сапожка, мелькнувшего из-под подола. «Мы, мужчины, усталые, зачастую томимые отвращением, изредка очарованные, стали еще равнодушнее, судим обо всем жестко и без горячности, почти всегда готовы пройти испытание на незамутненность разума. Чувства более не вносят в него своей смуты», — констатирует Фенуйе. Что до девушек, многие с большим трудом выносили «постоянную одержимость сексом», восхваляемую рекламой, песнями, газетами. «Посреди всего этого им приходилось оставаться чистыми, но уже без неведения, ибо, став свободнее, они теперь подвергались большей опасности. Живя в окружении подспудных намеков на то, в чем им было отказано, они более или менее ясно понимали все», — пишет Клара Мальро.