История любовных побед от Античности до наших дней

У Делакруа речь идет об особой черте характера, которую он в своем дневнике сам хладнокровно анализирует: свойственное ему почтение к женской чистоте заставляет его бояться отпора, между тем как «утомленный развратник» добивается куда большего успеха. С возрастом эта застенчивость парализовала его все сильнее даже в таких случаях, каких он прежде умел не упускать. Последовав за приглянувшейся работницей, он ищет и находит «все мыслимые подходы» к ней. Но в тот момент, когда осталось лишь приступить к делу, он изобретает для себя «самые смехотворные затруднения». Он ждет «первую встречную», но, «когда какая-нибудь подвернется, это его чуть ли не злит, раздражает надобность действовать, это его болезнь, сущий рак».
  
Романтизм так высоко расположил планку великой любви, что молодые люди почувствовали себя недостойными сего мистического опыта. «Неведомый Бог, Бог, который сильнее нас, овладел нами и нашими судьбами» — так писала Мари д’Агу о своей встрече с Листом. Как, имея подобные притязания, согласиться сбавить их? Столь высокие запросы женщин замораживали мужские поползновения. В своей работе 1805 года Эскироль обвинил романы в том, что они, внушая девушкам «понятие о воображаемом совершенстве, которое они жаждут обрести, но обречены на отчаяние, ибо нигде его не находят», вызывают у читательниц предрасположенность «ко всевозможным нервным срывам, к душевному расстройству». Если в классическую эпоху образование вовсе не подготавливало девушек к половой жизни, то ханжество XIX века оставляло их в полнейшем неведении любви как она есть. Анн-Мари Сон исследовала проявления последствий подобных запретов в сфере девичьего образования по протоколам судебных заседаний той эпохи. Они представляли себе любовь исключительно как душевную экзальтацию.
Впрочем, и мужчины недалеко от них ушли. В романе Мюссе «Исповедь сына века» Дежене упрекает Октава в том, что он воображает любовь, «какой описывают ее романисты и поэты». Их мифическое представление о любви приписывает разного рода приключениям чрезвычайно возвышенный характер. «Искать в повседневной действительности любви, подобной этим вечным и чистейшим образцам, то же самое, что искать на городской площади женщин, столь же красивых, как Венера, или требовать, чтобы соловьи распевали симфонии Бетховена».
Такая мера взаимной требовательности и поражения, к которым это приводило, охлаждали самых пылких. Типичным примером здесь может послужить меланхолия Жан-Жака Ампера, сына знаменитого ученого; она была настолько характерна, что его друг Делеклюз увидел в ней знамение времени, «славное, крепкое романтическое безумие», как представляли его в эпоху первой Реставрации. Он выковал в своей душе образ идеала, отвративший его от реальных женщин. В 1820-м случай свел его с мадам Рекамье, которая была на двадцать три года старше; хватило одного визита — он влюбился. Зато ему потребовалось два с половиной года, чтобы отважиться на объяснение, — мизансцена получилась зрелищная. Сама Жюльетта даже не подозревала о его страсти, полагая, что молодой человек увлечен ее племянницей, а он вдруг разрыдался и припал к ее ногам. Сент-Бев, описавший эту сцену, несомненно, усугубил романтический налет. Ампер о вспыхнувшем в его груди чувстве к мадам Рекамье записал сдержаннее: «1822. Признание. Впервые очарован». Любовница Шатобриана удивилась и сразу ограничила эти отношения сферой чисто сентиментальной. Ампер не заставил себя упрашивать. Он, что ни день, приходил повидать ее, засиживался допоздна, романтически созерцал с ней вместе луну, касался ее рук, клал ей голову на колени и продолжал писать ей пламенные письма.
Связь осталась платонической, хотя 10 мая 1824 года он получил право на вторую попытку. Четыре года спустя после «солнечного удара», поразившего его, он наконец смог сжать ее в своих объятиях. «Я с неистовой жадностью целовал ее руки. Я постиг разницу между наслаждением духовным и чувственным… Выглядел же я при всем том совершенно обалдевшим». Преувеличенная пылкость этих двух сцен — характерная примета идеализированной любви робкого молодого человека, но такая манера обольщения не отвечает критериям моды. Эта его неспособность объясниться проявится снова, когда пять лет спустя ему покажется, что он влюблен в мадемуазель де Жюсьё.
Жюльетта Рекамье, хоть и не отдалась, позволяла больше, чем в любую другую эпоху допускалось для порядочной женщины. Она заставляет вспомнить тех дам, что принимали чистое поклонение рыцарей, зная, что те не станут добиваться от них ничего такого, что было бы противно чести. Сам того не зная, Ампер в своих ухаживаниях действовал согласно предписаниям романтической литературы; сцена признания будто взята у Мюрже из «Романа всех женщин» (1854) — это слово в слово объяснение Антони с графиней Малани. Та же искренность, слезы, театральные излияния, надрывные жалобы — таковы новейшие приемы обольщения.
  
НОВЫЕ ЛЮБОВНЫЕ РИТУАЛЫ
 
Признание — момент рискованный. Так что письмо по-прежнему имеет преимущества, ибо смятение чувств снова считается доказательством любви. Когда она вселяет в вас робость, трудно выступать «своим собственным адвокатом», а потому «единственное безошибочное средство — доверить свои помыслы бумаге — предлагает «Письмовник для влюбленных». Послание должно быть проникнуто экзальтацией во всех ее мыслимых проявлениях». Оно омыто слезами влюбленного, полно трогательных жалоб, подсказанных печалью и нежностью, пленительный отблеск надежды окрашивает стиль, и чувство наиболее страстное, высказываясь вкупе с почтением, должно проникать в самое сердце: «Кто же тут останется безучастным?» «Легкий лазоревый листок» — вестник страсти, коей он пропитан! Главное, пропитан слезами, если, конечно, автор послания, подобно Родольфу из «Мадам Бовари», не капнул на него с этой целью водой.
В противоположность остроумно составленному посланию XVIII века, романтическое письмо должно быть трогательным. Его простота — свидетельство искренности: «Письмовник для влюбленных» предписывал пользоваться для подобной корреспонденции бумагой, украшенной цветочками и другими рисунками, а эпоха романтизма сделала любовное письмо демократичным. Чтобы писать, как Вальмон, нужен изрядный опыт, а искренность доступна любому сердцу. Скажем, моряк, как «всякий мужчина, не желающий пользоваться этим вычурным языком, каким обычно составляют любовные письма», без обиняков предложит милой выйти за него замуж, а за прямоту извинится в таких выражениях: «Если я пренебрег слащавыми фразами, к которым почти всегда прибегают влюбленные, не судите из-за этого дурно о моем характере: вам надобно скорее признать, что моя искренность не происходит ни от жесткости, ни от грубости и что всегда вернее ждать добра от людей, которые не хотят скрывать свои недостатки под благолепной маской, зачастую лживой».
Но письмо — не единственный способ передачи признания, которое более не просится на уста. Век XIX, а затем и XX открыли, как замечает Сесиль Дофен, «целый арсенал замысловатых ритуалов, помогающих преодолеть замешательство, страх, волнение». Самое элегантное из них — стихи: так, Виктор Гюго в 1819 году открывает свое сердце Адели, передав ей сложенный лист бумаги, о содержании которого она тотчас догадалась, поскольку развернула его лишь тогда, когда он ушел. Но не всем же доступны возможности Виктора Гюго!
Язык цветов особенно богат: от полыни, означающей горькую кручину, до ветреницы (фривольная любовь); помимо семи сортов роз и четырех разновидностей гвоздик, можно выбрать прострел, таволгу или желтый зеленчук, несущие сообщение о простодушии, кокетстве либо заботах. Присланный букет расшифровывали, как любовную записку. Блисмон приводит такой пример: молочай, сол-нцегляд, подсолнух, бересклет, птичье молоко, незабудка и тысячелистник читаются так: «Я потерял покой, мои глаза не видят ничего, кроме вас, ваш образ запечатлен в моем сердце, моя нежность чиста, полюбите меня, как я вас люблю, или исцелите меня». Некоторые цветы трудно бывает найти? Что ж, достаточно написать их названия на листке, вложенном в букет. Предусмотреть такую возможность было весьма разумно, поскольку я насчитал у Блисмона не менее пятисот восьмидесяти двух цветов, в том числе одних только роз девятнадцать сортов! В этом лексиконе чувств учтены сто пятьдесят пять нюансов, начиная от «Каждый день я обнаруживаю в вас новые достоинства» (поленка виргинская) и кончая «Вы заставляете себя ждать» (кринитария льнолистная).