История любовных побед от Античности до наших дней

  
И ПЕРВЫЙ ПОЦЕЛУЙ В НАГРАДУ
 
Наступил момент перейти к действию. Главная задача — добиться поцелуя. Античность тоже это признавала, но именно Средние века до чрезвычайности повысили лобзание в цене. Разумеется, нужно отличать простое соприкосновение губ от поцелуя взасос. Первый сохраняет святую ценность обмена вздохами и остается символом мира и равенства. Это также залог вассальной преданности, а следовательно, и той, какую рыцарь должен питать к своей даме. Он закрепляет любовный союз высокой пробы. Тема «гордого поцелуя», который превращает монстра в прелестную деву или — в зависимости от ситуации — очаровательного принца, та самая тема, от которой пошло освобождение Чудовища от злых чар любовью Красавицы, впервые появилась в литературе XIII века (в «Прекрасном незнакомце» Рено де Божё), отчасти благодаря этому соприкосновение уст стало ключом к вратам рая Амура.
  
Поцелуй сладострастный, «голубиный», такой, в котором задействованы языки — ведь голубь хоть и позитивный символ, но все-таки животное! — это поцелуй продажной женщины, у любовницы, тем более у жены его не просят. В театральных представлениях поцелуй, где сплетаются языки, — примета разврата, как у Брейгеля в аллегории похоти (1557). Этот поцелуй тоже подвергся переоценке, но с негативной коннотацией. Начиная с «Чинов исповедания кающихся» меровингской эпохи повторяется ставший общим местом постулат: женщина, которая соглашается так целоваться, не способна отказаться от «излишеств». «Кому подарен поцелуй, тому должно предаться тело», — безапелляционно заключает «Ключ любви». Притом чаще всего между двумя родами поцелуя не видят разницы. Остается впечатление решающего обязательства, чувственного либо духовного.
Роман XIII века «Бланканден и Тщеславная в любви» дает пример такого гипертрофированного средневекового представления о поцелуе. Герой — традиционный типаж кавалера-простака, воспринимающего буквально любой полученный совет. Так же всерьез он соглашается на пари трижды поцеловать Тщеславную в любви, надеясь, что тогда эта богатая наследница, отвергающая всех претендентов, влюбится в него. Но Бланканден, неуклюжий и неопытный, умудряется лишь дерзко, у всех на глазах похитить три поцелуя и удрать со всех ног, оставив даму в полном ошеломлении. Сколько ни урезонивала ее служанка, мол, «велика ли беда в поцелуе?», гордячка поклялась отомстить: наглец должен умереть! Какой стыд, если этот молодой человек был всего лишь простолюдином! Потребуется целый роман, чтобы эти любовники, перескочившие через традиционные этапы обольщения, наконец соединились. Придется испытать обольщение видом (турнир, где она убеждается в храбрости Бланкандена), ревность (он селится в доме прево, у которого две дочки на выданье), и, наконец, объяснение, чтобы порядок развития любовной интриги был восстановлен. Бланканден сражен любовью внезапно, стрела Амура пронзает его как раз вовремя. Возьмем же из этого романа то, о чем искусство любви напоминает в избытке: поцелуй — сезам, открывающий двери, но лишь тогда, когда наступит подходящий момент.
Из этого романа можно почерпнуть и еще одно: что в те времена женщина тщетно стала бы разыгрывать Турандот. Средние века так же мало верили в реальную возможность изнасилования, как Античность, снова и снова повторяя тот же совет: «И хотя она утверждает, будто ее взяли силой, такая сила девственницам весьма по вкусу». Написавший это Гиар еще более груб, когда речь заходит о том, чтобы перешагнуть последний этап. Надобно сперва объясниться, затем не спасовать, встретив отказ, своего не упускать, пусть и против ее воли заключить в объятия свою добычу. Чем крепче ее обнимаешь, впиваешься в нее губами, тем больше она тебя полюбит. Губы тебе — на что? Так-то: закупори ей рот поцелуем, чтобы не могла больше протестовать, руку используй для того, чтобы задрать рубашку, «а другую, словно бы в шутку, суй промеж ног». Конечно, она будет сопротивляться. Не станем принимать это в расчет, пойдем на приступ ее девственности. Когда же наслаждение будет завоевано, можно и в жены ее взять, если будет вести себя смирно. А если окажется гордячкой, тогда подобает удалиться. Сей немногословный поэт (в его творении 256 строк), столь прямо идущий к цели, в финале с пеной у рта проповедует то, что только что отрицал. Здесь недолго заподозрить лицемерие, если не цинизм: ведь Господь прощает все грехи.
Последнее слово мы тем не менее предоставим безымянному автору «Ключа любви» и Овидию, которому он подражает. Разумеется, в женщине тут видят обольстительницу, которая хочет именно того, от чего притворно отказывается. Но к чему тогда эта последняя хитрость в момент, когда происходит то, что, как полагают, и было ее целью? Если встреча имеет место ночной порой, уточняет поэт, надо прежде побудить свою подругу заговорить, а уж затем предпринимать дальнейшее, не то может статься, что она, пользуясь темнотой, попросит свою камеристку занять ее место. По существу, в таком ли уж она восторге, эта девушка, которую загнали в угол и насилуют?
И тем не менее предполагается, что она соблазнительница, эта женщина, которую научили, что мужские авансы нужно отвергать. В противоположность утверждениям Жака Амьенского, который более реалистичен или, по крайней мере, более опытен (недаром он учит, как обмануть даже самых благоразумных), церковники без конца твердят, что мужчина — жертва, попадающая в сети этой правой руки дьявола, они при этом ссылаются на соответствующие примеры — Самсона, Давида, Соломона.
Увы, действительность не так проста, мы видим это на примере Латура Ландри. В литературе женщина, которая позволяет себе сделать шаг навстречу мужчине, чаще всего либо бесшабашная нахалка, либо ревнивица, она приходит из другого мира (фея) или из высшего общественного слоя (королева). Будучи отвергнута, она смертельно оскорбляется, возводит клевету на того, кого надеялась завоевать, и замышляет его погибель, если автор романа не поспешит выручить его. Мотивы такого рода, появившиеся еще в античных и библейских источниках (Федра, ложно обвинившая Ипполита, жена Потифара, оклеветавшая Иосифа), возрождаются и в средневековой литературе.
Соблазнение — работа того, кто искуситель по преимуществу, до такой степени, что с конца XII века змия из Книги Бытия можно представлять с женской головой. Ведь если охотника ловит его дичь, это не может быть естественным ходом вещей, тут замешаны демонические силы. Колдовство стало уделом женщин. Это объясняет их власть над мужчинами. Известных обольстительниц всегда более или менее подозревали в колдовстве, эта традиция восходит еще к Цирцее! Хинкмар обвиняет Вальдраду в том, что та навела чары на обезумевшего от любви к ней Лотаря II. Аббат Сугерий изобличает Бертраду де Монфор в том, что она так же поступила с Филиппом I и даже с Фульком IV Анжуйским, своим первым мужем.
Но, вникнув более пристально, приходишь к заключению, что чары любовной магии, пускаемой в ход женщиной, при всем своем разнообразии предполагают сексуальные отношения (к примеру, смесью его семенной жидкости и влаги из ее влагалища начертать крест между лопаток мужчины) или по меньшей мере близкое общение — без этого женщине, к примеру, было бы трудно потчевать его блюдами, куда подмешаны ее волоски с лобка или кровь. О других колдовских процедурах нам повествуют Хинкмар, архиепископ Ремсский, Бурхард из Вормса и «Евангелие под веретено». Имеются и свидетельства о подобных процедурах, что были в ходу сравнительно недавно, например в Лангедоке в XIX веке. Все это проделывали не какие-нибудь хищные Мессалины в погоне за своей дичью, а замужние женщины, желавшие возбудить любовь мужей. Складывается впечатление, что момент кадрить любимого наступает для них лишь после заключения брака. А до этого все женские кощунства сводятся к колдовству, позволяющему угадать имя своего будущего возлюбленного, а потом вынудить его жениться. Что до мужчин, те, как пишет Браун, напротив, используют колдовство, чтобы «соблазнять всех женщин, кого ни пожелают».