История любовных побед от Античности до наших дней

Но не будем прежде времени восхищаться таким прогрессом. Стоит задуматься, не скрывается ли за этой одержимостью идеей социального превосходства дамы все то же мужское пренебрежение к женщине, почитать которую вынуждают внешние обстоятельства? Ведь куртуазное обожание обращено не к женщине как таковой, но к супруге сеньора, которому обожатель подвластен. Различие социального статуса здесь предполагает природное превосходство мужчины, который отказывается от него лишь перед лицом жены своего сеньора. Таким образом, эта антиприрод-ная покорность, по сути, основана на разуме, это он велит склониться перед знатностью дамы. Тут ничего общего с покорностью римлянина вольноотпущеннице: то, что там было свидетельством «любовного безумия», залогом искренней страсти, здесь — плод умозрения. Превозношение женщины римлянам несвойственно, напротив, они словно бы распаляют свое безумие тем сильнее, чем меньшим уважением пользуется их любимая, — в частности, Проперций отнюдь не чуждался подобных чувств. Чем ниже стояла женщина, тем более пылко выражали любовь к ней.
  
Достаточно сравнить такое отношение к женщине с переживаниями Ланселота, совершенного куртуазного возлюбленного, изнывающего по даме, которая по рангу и добродетелям его превосходит (по королеве Геньевре), и без колебаний садящегося по ее слову в повозку с заключенными. Уничижение рыцаря не связано, как бывало у латинян, с социальным положением дамы, ему приходится сознательно ронять себя, подчиняясь мистическому предназначению, достигающему бесконечного божественного возвышения рыцаря через его умаление. Вот, без сомнения, пробный камень для куртуазной любви: здесь тотальное возвеличивание возлюбленной.
Таким образом, любовь в своих наиболее законченных формах являла собой адюльтер — ведь муж не мог поклоняться собственной супруге, коль скоро, как учил святой Павел, он «господин своей жены». Такова расхожая коллизия романов и фаблио; лишь в XVI веке испанская, итальянская и французская литература станет отдавать предпочтение историям любви юных девушек. В результате любовная связь сохраняет чистоту (женщина, поддавшаяся сексуальному желанию, была бы запятнана), что от противного свидетельствует о замешательстве романистов перед лицом героев, являющихся из глубины прошлого, времен, когда законы «утонченной любви» еще не сформировались. Ведь Ланселот, Гавейн, Тристан упиваются плотской любовью своих подруг. А строгая концепция «утонченной любви», напротив, предполагает, что рыцарь, готовый во имя возлюбленной дамы презреть все опасности, выставляет на обозрение лишь свою доблесть, сдерживая порывы желания.
Одним из очевиднейших условий тогдашней кадрежной стратегии было постоянно обогащать список своих подвигов все новыми доказательствами отваги. Римлянин пытается смягчить жалобами непреклонное сердце своей милой; рыцарь страдает молча, за него говорят его боевые раны. В сражении доказать свою доблесть — вот что главное. Лучший способ поухаживать — победа, одержанная во имя дамы, чей платок или рукав развевается на рукоятке его копья. Присутствуя на турнирах, дамы, сидящие на почетных местах, по числу побед оценивают беззаветность обращенной к ним любви. Цвета рукава — убедительный знак любовной авантюры в «Романе Фламенки». Завидев, что король избрал накладные рукава иной расцветки, королева терзается ревностью и тотчас начинает подозревать в Фламенке соперницу. Это в свой черед становится известно мужу Фламенки Аршамбо де Бурбону, что оказывается пружиной всей дальнейшей интриги.
Но коль скоро любовь гарантирует победу, стало быть, чем последняя труднее, тем более впечатляющим свидетельством любви она становится. Так рождается рыцарский обычай носить на ноге «эм-приз» — цепь, символизирующую любовные оковы (однако во время битвы на самом деле, а не только символически изрядно сковывающую его движения). Эта мода, родоначальник коей — Жан де Бурбон, прошла по всей Европе. При Арагонском дворе сицилийский рыцарь Джованни ди Бонифаччо сражался с оковами на левой ноге. В 1434-м дворянин из Леона Суэро де Киньонес пожелал каждую среду во имя любви к своей даме надевать на шею железную цепь. Чтобы возвестить о своем решении, он вызвал на поединок окрестных рыцарей, они должны были явиться на мост у границы Леона. На вызов ответили шестьдесят восемь рыцарей. После шестисот двадцати семи схваток один из участников погиб и осталось множество раненых, в том числе и сам де Киньонес. Надо сказать, что в честь своей дамы он сражался без оружия в правой руке.
Доказательства отваги приобретали порой странный характер. Ульрих фон Лихтенштейн послал своей возлюбленной палец, который он потерял в бою: «Это случилось со мною во славу дамы, и надобно мне это зачесть как мое служение». Отныне в истории любовной стратегии возникает нечто постоянное. «Пускай смеются, мне плевать, / Тебе достаточно сказать, / Что хочешь — я пойду на все!» — пела Эдит Пиаф. Не уверен, что Проперций или Тибулл рискнули бы на такое заявление.
Женщина, стоящая выше на социальной лестнице, может позволить себе даже кадрить активно, по крайней мере в литературе. В «Сказе сливового дерева» замужняя дама высокого ранга решает наставить на путь истинный сына своего мажордома, молодого конюшего, который вольготно чувствует себя в компании поселянок. Когда разговоры ни к чему не приводят, она принимается без всякого стеснения соблазнять его, не испытывая при этом ни малейшей любви. Она касается его пальцами, приглаживает ему волосы, шиплет, наступает на ногу. Все это знаки, откровенные до непристойности, прикосновения, говорящие больше, чем слова, и все это имеет весьма мало общего с куртуазным ухаживанием! Но, разумеется, она позволяет себе такие вольности лишь потому, что он — всего лишь конюший, парень, привыкший иметь дело с простолюдинками.
Эти авансы он понимает, а потому краснеет, бледнеет и неизбежно влюбляется. А коль скоро это история с моралью, легкомысленный малый по воле автора меняет образ жизни, в свой черед пытаясь обольстить даму, и ради этого просит, чтобы ему вручили оружие — хочет уподобиться рыцарям. Но она остается непреклонной. Короче говоря, эта сцена — типичный образец куртуазной любви: сила незаконной, но чистой страсти к той, что по рождению выше его, делает мужчину лучше. Здесь интересна реакция окружения дамы: то, что творится у всех на глазах, никого не беспокоит, хотя озадачивает. Вызывает удивленные взгляды, смешки в кулак, но никаких гневных запретов. Это, несомненно, первый случай в истории человечества, когда замужняя женщина откровенно любезничает с молодым человеком, не вызывая скандала. Разумеется, это всего лишь роман, но и для него нужно хотя бы минимальное правдоподобие в поведении персонажей.
Семейная мораль торжествует, покой в доме героини восстановлен. Юный рыцарь, потрясенный подобной манипуляцией, безумствует. Однако когда дама, овдовев, случайно встречает его снова, она дает ему второй шанс и в конце концов берет его в мужья. Хотя о любви с ее стороны по-прежнему речи нет.
В реальной жизни куртуазная любовь имела свои границы. Порукой тому приключение Беатрис де Планиссоль, увековеченное Жаком Фурнье в материалах инквизиции. В девяностых годах XIII века она вышла замуж за Беранже де Рокфора, владетеля Монтелу, чья история описана Эммануэлем Леруа Ладюри. Беатрис не замедлила обзавестись другом сердца в лице управляющего поместья Раймона Русселя. Можно ли здесь говорить о куртуазной любви? Ни он, ни она не обладали для этого необходимой культурой, однако социологическая схема та самая: дама по общественному положению превосходит кавалера, он обольщает ее своими речами. В данном случае поклонник излагал ей постулаты альбигойской ереси, «исполняя при ней службу почтительного обожателя и соблазнителя». Так продолжалось вплоть до того дня, когда он вздумал явить даме последнее доказательство своего рвения… и спрятался у нее под кроватью. Тогда она велела выгнать его взашей, как «неотесанного мужлана», каковым он являлся отныне в ее глазах.
  
Что не помешало неумолимой красавице впоследствии завязать продолжительную и вполне сексуальную связь с кюре из соседнего селения.