Лимб (СИ)

Но он всего лишь отошел к окну.
Разумеется, наколдованному, ведь Министерство находилось глубоко под землей. Однако это не делало окно менее реалистичным: большие белые облака заполняли горизонт до краев, а внизу раскинулась безмятежная зеленая равнина.
По-видимому, пейзаж должен был внушать наблюдателю спокойствие и умиротворение, но у Гермионы он вызывал лишь едва уловимую тоску. Она вспомнила о родителях, с которыми раньше гуляла по полям и лесам, наслаждаясь сладкой истомой детства. Ей вспомнилась мама, которая выдумывала сказки о драконах и принцессах, о потерявшихся братьях, об управленцах солнца, получавших свою силу с небес.
Грусть затопила её: она так и не смогла найти своих родителей. Возможно, она больше никогда их и не увидит, ведь они даже не подозревают, что у них есть дочь.
Гермиона отпустила голову и принялась сосредоточенно рассматривать бордового цвета юбку ниже колен. Внезапно глубокий голос прервал её затянувшуюся ностальгию.
— Там, откуда я вернулся, практически не было таких равнин. Только горы. Такие высокие, что солнца практически не было видно из-за облаков. Первые годы я так сильно скучал по нему, что каждое утро взбирался как можно выше, только чтобы поймать несколько лучей. Там, наверху, казалось, что нет никакой войны. Никаких потерь. Никакого красного цвета, кроме предрассветных отблесков. Однажды меня заметил один из учеников и решил подняться со мной. Он потерял всю семью, и, так же как и я, нуждался в молчании. Так мы стали подниматься наверх каждое утро вдвоем. Знаешь, он назвал меня Гелиосом.
Казалось, Малфоя здесь не было. Он словно разговаривал не с ней. Гермиона была уверена, что он и сам не осознавал, насколько личными вещами только что с ней поделился.
Она сидела, боясь пошевелиться и спугнуть этот момент. Всё происходящее было настолько нереальным, что её рациональный мозг не знал, как к этому относиться. С одной стороны, Драко Малфой поделился чем-то столь интимным, что казалось несправедливым вести диалог в прежней манере издевок и недоверия. С другой стороны, какая-то её часть понятия не имела, зачем он это рассказал, а значит, не доверяла ему полностью и не могла позволить себе смягчиться, отбросив всю защиту.
Однако Гермиона бы солгала, если бы сказала, что её это не тронуло. Поэтому подарила ему то, что было не свойственно ей — молчание.
— Как ты справлялась с последствиями войны, Грейнджер? — задал вопрос Малфой, стоя вполоборота к ней.
Гермиона задумалась. Ей не хотелось говорить о войне. Война и её последствия были темой с правом вето для неё. Таким был её способ забыть — игнорирование, молчание, запрет на мысли о войне.
Нет. No. Nihil.
Это казалось ей нормальным. У Гарри была Джинни, которая вечерами выслушивала его переживания, его страхи и печали.
Рон же был не из тех, кто зацикливается на старом, для него война закончилась еще в тот самый день, и, казалось, он просто перешагнул через неё, позволяя себе лишь иногда возвращаться к воспоминаниям, не чувствуя трескающейся пустоты.
Для Гермионы всё было не так. Получив больше физических увечий, чем мальчишки, она получила немало и духовных. Во время войны не было времени думать о будущем за чертой победы, поэтому основной целью, почти что манией, стало именно это — выиграть. Закончить всё.
Но вот после…
После Гермиона осталась один на один с наполовину раздробленной жизнью, собрать которую требовало больше сил, чем у нее было. Поэтому она стала год за годом заполнять разбитые постаменты новыми безделушками, маленькими статуэтками и звенящими шкатулочками, в которых были заперты её переживания и воспоминания о прошлом.
— Я… Не знаю. Наверное, я, гхм, просто жила, — ответ даже ей самой показался жалким.
Но Малфой отчего-то не стал её упрекать.
— Расскажи мне что-то такое, о чем бы ты не смогла поговорить с кем-то другим, — вдруг попросил он.
Гермиона опешила. Она бы непременно вскочила и указала ему на большую разницу между разговором, построенным на шантаже, и разговором по душам, если бы не его тон.
 
Малфой говорил без ставшего привычным за школьные годы высокомерия, в его голосе она услышала нотки подлинного интереса… И чего-то еще. Гермиона описала бы это как волнение, но не была уверена, что в аристократичной прошивке Малфоев может существовать такое чувство. Вероятно, эта функция была заменена идеальной осанкой.
Но кое-что все же подкупало её — его искренность. Ведь именно искренность была одной из черт, за которые Гермиона ценила окружающих. Ценила тех же Гарри и Рона. Но довериться ему после одного разговора? Из-за проблеска чего-то человеческого в сером облике чистокровного Короля?
Но был ли у нее в этой шахматной партии выбор? Едва ли.
Королева должна была следовать правилам. Без глупостей.
Она обратилась внутрь своего разума. Медленно перебирая наиболее визжащие коробочки с воспоминаниями, она старательно отводила глаза от огражденных кирпичными стенами, запертых под семью замками пыльных шкатулок, стоявших в таких далеких закоулках ее разума, словно одно нахождение рядом с ними было способно её отравить.
Что же ей взять?
Она прикоснулась к коробке, которая стояла ближе всех к каменной стене, и к спрятанной под её крышкой страшной тайне. Наиболее безобидной из всех прочих, но по-прежнему спрятанной далеко в голове.
«Это должно быть чем-то особенным, Гермиона», — услышала она — в своей голове? — голос Малфоя, но проигнорировала его, сочтя игрой разума. Аристократ и под страхом смерти не назвал бы её по имени.
Она взяла в руки шкатулку с воспоминанием и медленно её раскрыла.
Сделала глубокий вдох.
— Когда мы с мальчиками были в бегах, мы соблюдали все меры предосторожности: защитные заклинания, постоянные перемещения, редкие вылазки. Мы почти всегда были начеку, но понимали, что ничего из этого не гарантирует нам возможность выжить, если нас заметят егеря или если мы допустим ошибку, — Гермиона опустила голову и сжала кончики пальцев одной руки другой, чувствуя, как ногти впиваются в кожу. — С Гарри всё было понятно с самого начала. Его жизнь была важнее наших, и поэтому, поймай нас кто-то, его участь была бы ужасна, но предрешена. Его бы отдали Темному Лорду на смерть. Быстрая ли смерть, мучительная ли — исход был бы один.
Гермиона зажмурилась, чтобы очертания комнаты перестали расплываться, и до крови закусила губы, прежде чем продолжить.
— Но я понимала, что наша с Роном участь была бы другой. Предатель крови и грязнокровка. Никто бы не позволил нам умереть легко. Рона истязали бы до смерти месяцами, а может, делали бы и что-то похуже. Что оставалось от грязнокровок, которые попадались группе егерей, тебе известно. От меня, вероятно, осталось бы меньше, ведь я была заданием Сивого. Я понимала, что, попадись мы в руки Пожирателей, чуда нам не ждать. П-поэтому я… — её уже откровенно трясло. — Я носила во внутреннем кармане две порции яда. Мальчики не знали. Они так верили в победу, я не могла взвесить на них это бремя. Я же была готова к худшему. Весь год, каждую минуту я носила под сердцем своё неверие. — одна слеза всё-таки прочертила дорожку по скуле, лаская своей болью кожу.
Малфой ошеломленно молчал. В комнате повисло тягучее ощущение застарелого отчаяния молодой девушки, готовой умереть.
— Ты хотела воспользоваться им в поместье? — его голос звучал глуше, чем она когда-либо слышала.
Она кивнула, и её упругие кудри подскочили, как насмешка над их жестоким разговором.
— Я не смогла дотянуться. Я так старалась, но Беллатриса пытала, и… — она почувствовала, что задыхается.
 
Воздуха не хватало. В её голове стена пережитого ужаса стала зудеть, а маленький осколок одного кирпича отлетел и словно пробил ей грудную клетку навылет.
— Эй.
Возможно, поэтому она не могла вдохнуть.
— Смотри на меня!
Ни капли воздуха.
— Блять, Грейнджер, дыши!
Только боль и страх.
— Слышишь меня?! Вдыхай каждый раз, когда видишь белый, выдыхай на красный, — его голос доносился до нее, словно сквозь толщу воды.