Кикимора и ее ёкай (СИ)
Откровенно говоря, кикиморе не хватало болотных огоньков, отданных за возможность подслушать богов на Небесной горе. Сила ослабла, и теперь сна и пищи требовалось больше. И в животе голодно урчало. Но да это ничего. Она все же не человек, не такая хрупкая и нежная. Сдюжит.
Мелькнули в воздухе фиолетовые силуэты. Два чудовища, от которых исходил фиолетовый дым миазмов, встали перед спящей кикиморой, оскалили клыки.
Кикимора сонно забормотала, уютно, как в подушку, ткнула кулачком в спящего каукегэна и перевернулась на другой бок. Под ней недовольно чавкнула болотная кочка.
Два черных чудовища недоуменно переглянулись. Зарычали громче. Одно из них, покрупнее, подошло к кикиморе вплотную, дохнуло смрадом. Потом тронуло кикимору за плечо огромной когтистой лапой.
— Еще пять минуточек, — пробормотала кикимора, сбрасывая лапу с плеча, и снова вырубилась.
Два чудовища подернулись дымкой и обратились в Изуму и Кагуру, прислужниц великой богини Идзанами. Недоуменно переглянулись. Много веков они служат в царстве мертвых, но в первый раз увидели, как кто-то сладко спит прямо на ядовитой кочке в жутких испарениях, которые превращают все живое в тлен. А этой все нипочем. И даже щеки подрумянились от сна.
— Госпожа, — сказал Изума, с опаской трогая гостью за плечо, — госпожа, мы явились, чтобы сопроводить вас к великой богине-матери.
— А? Что? К Мокоши? Чего? Пора? — всполошилась кикимора, спросонья ничего не соображая. Она оторвала взлохмаченную голову от Шарика и уставилась на девиц в одинаковых темных кимоно.
— К великой богине госпоже Идзанами, — поклонились прислужницы.
— А-а-а. Ну пошли тогда, — сказала кикимора, с тяжким вздохом поднимаясь с такой мягкой болотной кочки, и тоже поклонилась в ответ.
Даже каукегэн поклонился и не стал из уважения к великой богине Идзанами задирать лапу на давно сгнившую елку. Он был воспитанный каукегэн, а не всякое там ёкайское беспородье. Изума и Кагура вежливость оценили, как-то даже расслабились.
Едва кикимора переплела косу и поправила кимоно, как девицы превратились в черно-фиолетовый дымок, который — раз! — и поднял кикимору кверху. А потом — два! — и высадил уже перед входом в огромный дворец.
Красивый. Сад. Фонарики. Речушка, даже озерцо с лотосами. Затейливые украшения из дерева, все такое нарядное, традиционное. Только кикимора видела, что большая часть постройки — иллюзия. Ядовитый воздух чуть дрожал, расплывался в тех местах, где были заплаты.
А тут ничего так и без иллюзий. Симпатичное местечко. Мрачное, темное, стены ядом сочатся, там разрушено, тут какая-то слизь шевелится, и тоска над этим всем такая, что повеситься хочется. Не так уютно, как дом Дзашина, но тоже не без прелести. Вспомнив о Дзашине, кикимора нахмурилась и уверенно шагнула в приветливо распахнутые ворота.
Бамбуковые циновки скрадывали шаги. Темный туман, висевший в коридорах дворца, заменял тут воздух. Вдохнешь полной грудью — и свалишься замертво. А кикимора ничего. Идет себе, дышит потихоньку. Изума и Кагура спохватились, замахали рукавами кимоно, развеивая туман, покосились на гостью. Ишь, какая. Все ей нипочем.
Ну да это ничего. Отведает кушаний страны Желтых Вод и все. Не будет ей хода обратно. Останется навечно тут, в царстве неизбывной тоски, которая уже много веков все сильнее впаивается в это место. Да и места уже самого не осталось — одна жуткая тоска, от которой хочется перестать быть на этом свете.
Так они и дошли до гостиных покоев. Кикимора сразу посмотрела выше: на постаменте была маленькая комнатка — святилище японских богов. Комнатка была мягко подсвечена, а за полупрозрачными занавесями угадывался женский силуэт. Тень замысловатой прически качнулась, и до кикиморы донесся нежный и мягкий женский голос:
— Здравствуй, дорогая гостья моего царства.
— Здравствуй, великая богиня-мать, — поклонилась кикимора занавесям.
Она вспомнила, как к своей матери, великой Мокоши, так же обращалась в минуты печали или нужды. Чего бы и к Идзанами так не обратиться? Богиня? Да. Великая? Само собой. Мать? Так всю страну Япония она и породила.
Из-за прозрачных занавесей раздался тихий смех. Идзанами такое простое обращение пришлось по душе.
— Что привело тебя ко мне, дитя другой матери?
— Огромная нужда и просьба, — не стала растекаться мыслию по древу кикимора.
— Нужда и просьба? Ну что ж, говори.
Идзанами редко становилось интересно жить. И еще реже случалось, чтобы к ней приходили с прошениями. Мана, которая так необходима была богам, живущим там, в мире света, тут была ни к чему: сила Идзанами не требовала подпитки. Она сама себе была маной, сама себе была и силой, и проклятием, и своей собственной тюрьмой. Она травила тоской и себя, и все вокруг, потому по доброй воле мало кто спускался сюда, в царство вечной печали. Кому понравится добровольно травится ядовитыми миазмами и испытывать тоску такую сильную, что хотелось исчезнуть прямо на месте и никогда больше не существовать?
Тем удивительнее было то, что заморская гостья вроде как травиться не собиралась. И тоска, казалось, была ей до одного места. Занятная гостья. Идзанами хотела ее выслушать.
И кикимора, ощущая это, ничуть не смущаясь и не теряясь в словах, начала говорить.
Говорила она искренно, а как Дзашина начала говорить, прям разгорячилась вся, аж кулаки сжала. Изума и Кагура даже поближе подошли, с жадными лицами за кикиморой смотрели: отвыкли уже от живых чувств. Даже пол чуток под ногами шатнулся. Это место тоже отвыкло. Не по нраву ему пришлась живая горячность чувств.
Кикимора даже не сразу заметила, как разошлись в разные стороны прозрачные занавеси, являя ей саму богиню Идзанами. А как заметила, примолкла, разглядывая мать всех богов.
Она была прекрасна. Как песня, как горный поток, как морской ветер, как первый цветок. Глаза сияли ярче звезд. Шелковые волосы обвивались вокруг головы сложной высокой прической, темное, расшитое белыми цветами кимоно обтекало маленькую фигурку богини.
— О, любовь… — сказала своим шелковым голосом Идзанами. — Однажды и я знала, что это такое. Скажи мне, гостья из другого края, стоит ли любовь этого?
Она провела пальцами по вороту кимоно, распуская нежную ткань, и кикимора увидела между ключицами на молочной прекрасной коже пятно. Хотя нет. Не просто пятно. Тоска выжгла дыру в груди богини-матери и доставляла страшные муки.
— Вот что делает с нами любовь. Женская судьба у всех одинакова, будь ты хоть обычная человеческая девчонка, будь ты хоть мать всех богов, — сказала Идзанами, снова укутывая свою дыру тканью, пряча ее ото всех.
Кикимора смахнула с уголка глаза слезинку, а потом дернула край своего кимоно.
Изума и Кагура подались еще ближе, чтобы ничего не упустить.
— Смотри, великая богиня-мать. Ты не одинока в своей тоске, — сказала кикимора, поднимая голову и убирая с плеч светлые косы, чтобы было лучше видно.
Пятно на ее груди было меньше. Оно затягивалось по краям, но все равно чернело так же ярко, как у богини.
— Только вот моя зарастает, — тихо сказала кикимора, — а твоя становится больше и однажды проглотит тебя. И не останется от богини-матери ничего. Только тоска.
Идзанами порывисто встала, в один миг оказалась перед кикиморой, тонкими пальцами коснулась черного пятна. Брови богини взметнулись вверх, красивое лицо исказилось, и перед кикиморой вдруг оказалось страшное чудовище, которого коснулся тлен. Шелковые волосы в сложной прическе? Нет, шипящие змеи. Глаза-звезды? Нет, глаза — раскаленные алые угли. Нежная молочная кожа? Нет, тлен и смерть.
Но миг — и все исчезло. Перед кикиморой, касаясь ее черной дыры в груди, снова стояла прекрасная богиня.
— Я помогу тебе, — сказала Идзанами, отступая и в одно мгновение оказываясь в своем святилище. Задернулись занавески, пряча от кикиморы выражение божественного лица. — Я не хотела помогать тебе, желая обманом оставить тебя тут навсегда. Но я отниму у Дзашина чужую силу и низвергну богов счастья. Я сделаю, как ты попросишь, сделаю все, что скажешь. Но и цена за мою помощь будет высока.