Николай Гумилев глазами сына

Что она была единственной — в этом я и теперь убежден, хотя за десять последующих лет столько «возлюбленных» оказалось на пути Гумилева; его преходящим увлечениям и счета нет!
Поэтому никогда не верил я в серьезность его парижской неудачливой страсти к Елене из «Синей звезды», хотя посвящено ей двадцать пять стихотворений (и многое внушено ею же в последней его драме «Отравленная туника»).
Ахматовой (насколько помню) он посвятил открыто всего одно стихотворение, зато сколько стихотворений, куда более выразительных, сочинил, не называя ее, но они явно относятся к ней и к ней одной {29}. Перечитывая этих стихи, можно восстановить драму, разлучившую их так скоро после брака, и те противоречивые чувства, какими Гумилев не переставал мучить и ее, и себя; в стихах он рассказал свою борьбу с ней и несравненное ее очарование, каясь в своей вине перед нею, в вине безумного Наля, проигравшего в кости свою Дамаянти:
 
 
Сказала ты, задумчивая, строго:
 
«Я верила, любила слишком много,
 
А ухожу, не веря, не любя,
 
И пред лицом Всевидящего Бога,
 
Быть может, самое себя губя,
 
Навек я отрекаюсь от тебя».
 
 
 
Твоих волос не смел поцеловать я,
 
Ни даже сжать холодных, тонких рук.
 
Я сам себе был гадок, как паук,
 
Меня пугал и мучил каждый звук.
 
И ты ушла, в простом и темном платье,
 
Похожая на древнее распятье.
 
 
Я не хочу слишком уточнять перипетии семейной драмы Гумилевых. К тому же каждому, знающему стихи, какими начинается «Чужое небо» и каких много в сборниках Ахматовой — «Вечер» и «Четки», не трудно восстановить эту драму и судить о том, насколько в этих стихах все автобиографично. Но несмотря на «камуфляж» некоторых строк, стихи говорят сами за себя. Напомню только о гумилевском портрете — «Она», который он мог написать, конечно, только с Ахматовой:
 
 
Я знаю женщину: молчание,
 
Усталость горькая от слов,
 
Живет в таинственном мерцаньи
 
Ее расширенных зрачков.
 
 
 
Неслышный и неторопливый,
 
Так странно плавен шаг ее,
 
Назвать ее нельзя красивой,
 
Но в ней все счастие мое.
 
 
И конец:
 
 
Она светла в часы томлений
 
И держит молнии в руке,
 
И четки сны ее, как тени
 
На райском огненном песке.
 
 
Этот портрет дополняется другим, насмешливо-заостренным, и, рисуя не идеализованную, а бытовую Ахматову, он выдает уже наметившуюся трещину в их любви. Приведу лишь первую и последнюю строфы:
 
 
Из логова змиева,
 
Из города Киева
 
Я взял не жену, а колдунью,
 
А думал — забавницу,
 
Гадал — своенравницу.
 
Веселую птицу-певунью.
 
…………………………
 
Молчит — только ежится
 
И все ей неможется,
 
Мне жалко ее, виноватую,
 
Как птицу подбитую,
 
Березу подрытую,
 
Над участью, Богом заклятую.
 
 
Эти стихи (вошедшие в сборник «Чужое небо») написаны вскоре после возвращения Гумилева из африканского путешествия {30}. Помню, он был одержим впечатлениями от Сахары и подтропического леса и с мальчишеской гордостью показывал свои «трофеи» — вывезенные из «колдовской» страны Абиссинии слоновые клыки, пятнистые шкуры гепардов и картины-иконы на кустарных тканях, напоминающие большеголовые романские примитивы. Только и говорил об опасных охотах, о чернокожих колдунах и о созвездиях южного неба — там, в Африке, доисторической родине человечества, что висит «исполинской грушей» на дереве древнем Евразии, где
 
 
 
…Солнце на глади воздушных зеркал
 
Пишет кистью лучистой миражи…
 
 
Но житейской действительности никакими миражами не заменить, когда «дома» молодая жена тоскует в одиночестве, да еще такая «особенная», как Ахматова {31}… Нелегко поэту примирять поэтическое «своеволие», жажду новых и новых впечатлений, с семейной оседлостью и с любовью, которая тоже, по-видимому, была нужна ему, как воздух… С этой задачей Гумилев не справился, он переоценил свои силы и недооценил женщины, умевшей прощать, но не менее гордой и своевольной, чем он.
Отстаивая свою «свободу», он на целый день уезжал из Царского, где-то пропадал до поздней ночи и даже не утаивал своих «побед»… Ахматова страдала глубоко. В ее стихах, тогда написанных, но появившихся в печати несколько позже (вошли в сборники «Вечер» и «Четки»), звучит и боль от ее заброшенности, и ревнивое томление по мужу:
 
 
…Знаю: гадая, не мне обрывать,
 
Нежный цветок маргаритку,
 
Должен на этой земле испытать
 
Каждый любовную пытку.
 
 
 
Жгу до зари на окошке свечу
 
И ни о ком не тоскую,
 
Но не хочу, не хочу, не хочу
 
Знать, как целуют другую.
 
 
Анна Андреевна неизменно любила мужа, а он? Любил и он… насколько мог. Но занятый собою, своими стихами и успехами, заперев в клетку ее, пленную птицу, он свысока утверждал свое мужское превосходство, следуя Ницше, сказавшему (в «Заратустре», кажется): «Мужчина — воин, а женщина для отдохновения воина»… Подчас муж-воин проявлял и жестокость, в которой потом каялся.
А она жаловалась:
 
 
…Рассветает. И над кузницей
 
Подымается дымок.
 
А со мной, печальной узницей,
 
Ты опять побыть не мог.
 
 
 
Для тебя я долю хмурую,
 
Долю-муку приняла.
 
Или любишь белокурую,
 
Или рыжая мила?
 
 
 
Как мне скрыть вас, стоны звонкие!
 
В сердце темный, душный хмель.
 
А лучи ложатся тонкие
 
На несмятую постель.
 
 
Повторяю, она все прощала. Ее любовь побеждала страдание — разве муж не друг навеки, посланный Богом? И в нескольких словах, с такой характеризующей ее простотой, она рассказывает и о неверности мужа, и о своей всепрощающей нежности:
 
 
У меня есть улыбка одна.
 
Так. Движенье, чуть видное, губ.
 
Для тебя я ее берегу —
 
Ведь она мне любовью дана.
 
 
 
Все равно, что ты наглый и злой,
 
Все равно, что ты любишь других,
 
Предо мной золотой аналой
 
И со мной сероглазый жених.