В плену огня (СИ)
Ксания
Сначала я заметила шатающиеся над головой Андриана камни, а затем боль обожгла руку. Я отпрянула, в суматохе не разобрав, что случилось, и думала лишь об одном: если моего Демона тут завалит, мне тоже не жить. Мысль о том, что останусь в руинах одна — невыносима. Не хочу, чтобы он умирал! И сама умирать не хочу. Но в следующее мгновение от резкой боли немеет рука и становится сухо во рту. Тихонько скулю, опускаясь на пол. Андриан одним прыжком оказывается рядом.
— Ксания! Ксания!
Он тормошит меня, перепугавшись не на шутку. Глаза огромные, беспокойные, особенно тревожные на посеревшем лице, скулы заострились. Целый щемящий миг он не может выдавить из себя ничего путного, а на меня боль действует таким странным образом, что, оторвав плывущий взгляд от каменного пола, я поднимаю его на босса и выдаю:
— Вы крышесносно целуетесь.
Глаза Алмазова темнеют.
Действительно, кто бы мог подумать, что больше похожий на сухарь Зазнайка умеет ТАК ласкать губами. Да и руками, чего уж там! Должно быть, не зря он такой буйный. Активен и в проявлении гнева, и в ласках: темперамент не спрячешь. Чувствую, как тёплая струйка крови течёт у меня между пальцев, и я изо всех сил её ловлю, сдерживаю. Боль действительно влияет на меня непонятным образом; вместо того, чтобы смутиться от брякнутой бестактности, продолжаю без тени стыда смотреть на Андриана. Правда, вижу его сквозь туман.
— Ксания, ты меня пугаешь, — отвиснув от шока, заявляет Андриан и смотрит пристально-пристально. — Повторим, раз понравилось, но сейчас ты должна показать мне, что с тобой случилось.
Обещающие нотки в его голосе такие убедительные! Ничуть не сомневаюсь в повторе поцелуя и его сводящем с ума влиянии, но то, что дом трещит и крякает над нами — отрезвляет. Отрицательно мотаю головой.
— Ксания, я не причиню тебе боли.
Бессовестно врёт.
— Лучше потом.
— Сейчас.
Он настойчив. Старается говорить как можно более мягко, и… Я поддаюсь. Заставляю себя расслабиться и поворачиваюсь к Андриану раненной рукой, позволяя взглянуть. Алмазов тихо ругается сквозь зубы.
— Всё так плохо?
— Осколок… Застрял. Нужно вытащить.
— А дома никак? — жалобно прошу я, и взгляд мужчины наполняется сожалением. Я вижу это даже в полутьме.
Андриан
Спокойно, Андриан. Ты мужик. От вида глубокого кровоточащего разреза на руке девушки хочется ругаться последними словами. Сдавленно матерюсь, глотая половину неприличных фраз. То, что я вижу, ужасает. На границе короткого рукава платья, испачканного во время нашего бега по дому, набрякший красным участок ткани. Рукав уже до плеча пропитался кровью. И кровь тонкими струйками течёт вниз, пробиваясь сквозь пальчики девушки. Ксания пытается прикрыть рану ладошкой. Однако рука у неё дрожит, и я сразу понимаю, что насчёт не причинения боли нагло вру: над пальчиками Ксан вижу поблёскивающий в полутьме осколок. Даже два. Должно быть, её зацепило, когда обрушилась балка, и слышался звон разбитого стекла. А меня вид этих тонких пальчиков в алой крови пробирает до дрожи. И, конечно же, Ксания не верит мне про боль: глазищи огромные, с затаившимся в них своим мнением, но пораненную руку всё-таки доверяет. Как бы мне ещё оправдать это доверие. Дом снова стонет, а я смотрю на алые струйки.
— Ну что… Всё не так уж и страшно, — говорю, стараясь, чтобы голос не дрогнул. — Рана неглубокая, крови много. Это хорошая новость. Значит, порез очищается. А плохая в том, что осколков в ране два. Их надо вытащить, Ксани. Потерпеть тебе всё же придётся.
Срываю с плеч такой же перепачканный, как и платье девушки, пиджак. За ним рубашку. Она чистая и я отрываю от неё щедрый клочок ткани. Ксания застенчиво отводит от моего голого торса взгляд.
— Смущаете…
Я фыркаю.
— Можно подумать, ты что-то видишь тут, в этой темноте.
Она не отвечает, но удивительно: мне кажется, что в окружающем сумраке я тоже умудряюсь видеть её румянец. Да не так уж здесь и темно! Мне безумно нравится звать красавицу так интимно: Ксани. Само рвётся. И ещё одно. Радует, что возня с «царапиной» отвлекает малявку от клаустрофобии. Стараюсь не думать о моменте, когда страх вернётся.
— Сюда. — Пересаживаю Ксанию на место, где сероватого света больше всего.
Она присела, не говоря ни слова, позволяя хозяйничать.
— Готова?
Слабо кивает. Глубоко дышит. Сжимает пальцами мне плечо. Девчонки не мужчины, они боятся боли. Да что уж там говорить! Многие мужчины тоже.
— Так, надо удалить ткань.
Поддев пальцами рукав, рванул, ощущая себя подлецом. Будто до полной наготы раздеваю. Ксания вздрогнула. Посмотрела глазами испуганной птицы.
— Вот о чём ты подумала, — шепчу. — Я без задней мысли, Ксани.
Ситуация не располагает, да… Она кивает, закусывая губку, готовясь терпеть.
Твою мать.
Первый, самый большой осколок выдернул быстро, моментально зажав пальцами рану, не давая крови вытекать бесцельно. А вот чтобы вытащить второй, нужно постараться. Коварная стекляшка вошла глубоко, наружу торчит очень маленький край. И чтобы ухватить, придётся раздвинуть пальцами порез. Дьявол. Ксания с хриплым вздохом повисла у меня на плечах, уткнулась лбом в грудь. Она учащённо дышит, и я не понимаю, страх это или боль. Я крепко прижал её к себе.
— Ещё один, — хриплю.
Девушка дрожит. Я больше почувствовал, чем понял, как через несколько секунд Ксания взяла себя в руки. Выдохнула, попыталась отстраниться, приготовилась к новой боли. Я же прижал её к себе крепче, сожалея, что это единственный вид анестезии, доступный нам сейчас. Повернул боком, чтобы видеть фронт работ. Девичья щёчка была подозрительно влажной, когда я решительно погрузил пальцы в рану и дёрнул. Ксания закричала, напугав меня до одури, а затем резко обмякла.
— Ксания! — я затормошил её, сходя с ума. — Только не отключайся!
Отбросив окровавленный осколок подальше, быстро обмотал порез приготовленным клочком рубашки и затянул, проверяя, чтобы не было слишком туго. Моя Ксани приоткрыла глаза. Хорошо, она не отключилась. Но боль явно спровоцировала новый виток клаустрофобии; бедняжка смотрит на меня, словно не узнаёт. Или будто меня тут нет.
— Душно, — шепчет она таким голосом, что мурашки ползут по спине. — Нечем дышать. Дверь… Дверь заперта…
Мне немедленно хочется вскочить и выбить с ноги эту чёртову дверь, чтобы обеспечить приток кислорода, была бы она ещё здесь! Нашу безбожно перекосило и Ксания не может об этом не знать.
— Дверь заперта, — продолжает твердить малявка. — Стены давят. Тут так тесно и жутко и я одна… — Она горько заплакала. — Меня закрыли, чтобы я к ним не вышла. Я тут совершенно одна!
До меня доходит, что моя девочка говорит о каком-то случае из своего прошлого. Боль закинула её туда. И фобия родилась тогда, убить бы всех, кто в ней повинен! В срывающемся девичьем голосе столько страха, вырвавшегося на свободу, что от него зубы сводит. А от сказанного дальше шипы в моей душе встали дыбом:
— Мама и папа… Настоящие. Они сегодня погибли. Стены давят… Меня закрыли, чтобы я не видела. Я не могу выйти! Тут так холодно и одиноко! Я одна. Стены сужаются, я одна, одна…
Её судорожные бормотания переходят в сдавленные стоны, и я стискиваю Ксанию в объятиях.
— Тшш, тише! Есть я, — так же судорожно шепчу в ответ.
От глубины разверзшейся бездны нечем дышать.
Баюкаю Ксанию, покачиваю, как маленького ребёнка, а она всхлипывает, уткнувшись носом мне в грудь. Глажу тоненькие пальчики, с неожиданной силой вцепившиеся в плечи, и девушка постепенно приходит в себя.
— Ксани, расскажи мне что-нибудь, — прошу я, в надежде переключить её с боли, отвлечь от страшного.
Взгляд красавицы проясняется. Достаточно для того, чтобы осознать, что она не в прошлом, хотя настоящее ненамного лучше.
— Не буду я Вам ничего рассказывать, — бурчит Ксания недовольным тоном, обхватывая меня за талию. Кажется, скоро она начнёт сожалеть о своей вспышке откровенности и близости; возможно даже станет сопротивляться, но пока отказаться от моих объятий не может. — Хитрый какой!