Там, где цветет ликорис (СИ)

Волосы у Алека крашеные. Впрочем, это было логично — этот рыже-красный оттенок точно неестественный.
«Да у него даже волосы белые, что за?.. Но если Енки могут «сменять лик», то и цвет волос у них тоже меняется по желанию. Зачем тогда их красить? Это нелогично», — и, как всегда, ответа нет.
Было бы у кого спросить…
И знать бы, как научиться управлять приобретенными способностями.
Он проходит в спальню и садится на кровать, бегло осматривая комнату в полумраке. Все на своих местах, как и те самые царапины на обоях: ровно столько, сколько было раньше. Есть ли шанс, что если погрузить комнату в кромешную тьму, то тварь не появится?
Если вспомнить, то огромный паук не нападал на него, а будто бы запугивал, или пытался что-то сказать на своем паучьем. Монстр мог запросто убить Алексиса, навредить ему, полностью беззащитному. Однако этого не произошло.
Но страх пауков, преследующий еще из прошлой жизни, сильнее доводов. Пусть даже тварь и не опасна, Алексис все равно ее боится: одно воспоминание о длинных лапах вгоняет в холодный пот.
Это как из детских воспоминаний, когда в свете свечи тени от мелких пауков вытягивались и превращались в больших и страшных чудищ. Только на этот раз «чудище» реально. И если существуют Енки, то и в паучьего монстра поверить несложно.
Он закрывает окно, чтобы не допустить сквозняка, плотно задергивает шторы. Камин он не зажигал с той самой кошмарной ночи — да и сейчас не рискует.
Ему хочется в холод и темноту. Только так он чувствует себя в безопасности.
Вопреки ожиданиям, Алексис сразу же проваливается в сон и снова странный. Он во дворе каменного дома. Один. Вместо почвы под ногами тонкий (или не тонкий?) слой воды. Вода повсюду, будто мир превратился в огромный океан, из которого торчат деревья и дома.
Ночь, а у горизонта — луна, и небо вокруг нее багровеет. В воде отражается столб света — волнами-волнами. Луна большая. Огромная. Больше похожа на закатившуюся за деревья монету, отблескивающую в оранжевом пламени свечи.
Этот вид… умиротворяет.
Дорожка света по водной ряби растет, приближается ступеньками. Подбирается к ногам, ползет выше, свет этот отзеркаливается по телу. Алексис рассматривает залитые оранжевым руки — пальцы неестественно удлинены, а вместо ногтей когти: на ощупь твердые, как у зверей. Такими можно разодрать кого угодно, — думается.
Свет краснеет, липнет, ощущается, как жижа — вода. Нет, нет, не вода.
Кровь.
Руки начинают дрожать, сердце стучит в ушах. Алексис вытирает руки о себя, но кровь остается, напоминая кадрами его первый день в новом теле.
Это чужая кровь.
Он оборачивается, в панике ищет укрытие. Ему страшно. Он боится самого себя, того себя, который может причинить вред окружающим.
Куда? Куда ему уйти?
Он оборачивается на дом, а в нем горит свет во всех окнах. В падающем свете в стороне несуществующего сада вырисовывается фигурка сгорбленного сивого старца, прихрамывающего на одну из ног.
Тот самый старец, который сидел на его могиле и приносил туда цветы.
— Ты монстр! — кричит Алексис, что есть сил, но с места не сдвигается — ноги как прилипли к водной глади.
— Не я, — в ответ. — Не я, не я, не я… — повторение эхом. — Я твой отец, — и снова эхом-отголосками по поверхности вод: — Отец… отец… оте…
«Мой отец в тюрьме!» — он силится произнести, но слова его тонут в раскате грома из ниоткуда. Он просыпается резко, открывая глаза, задыхается. Но спустя мгновение понимает… что не может двигаться. Снова. Снова, снова оно. Только не…
Паника захватывает разум. Грудь сдавливает, мешает дышать, душит, словно на нем сидит невидимая сущность и придавливает немалым весом.
Нет.
Раскат грома, отчетливее, вспышка молнии просветами сквозь дыры в шторах от его же когтей. Молния, молния… Нужно проснуться, встать, только не свет, пожалуйста. Он со всех сил пытается пошевелить рукой — не выходит. Это состояние так сильно напоминает то, в котором он проснулся на чердаке, что становится жутко.
По руке покалывание, по второй тоже. Сначала едва-едва, и кажется, миг — Алексис сможет ими пошевелить. Но… эти мурашки слишком реальны.
  
По нему что-то ползает.
От этой мысли он задыхается еще больше. Перед глазами мир наливается красным, идет волнами, плавится, как лава в жерле вулкана. Он не видит, но ощущает, как по его телу ползают сотни пауков. Кишат, перебирают лапами по коже. Ему хочется кричать. Вопить, выть, выпрыгнуть в окно. Очнуться.
Но страшнее, чем они — только огромный паучище на потолке, питающийся светом молний и его страхом.
Паук плетет паутину. Плетет, плетет, шевелит лапищами, спускается ниже. Алексис чувствует вибрации, исходящие от монстра, кожею лица. Несколько пар глаз напротив светятся во тьме янтарным. Алексис кричит — кричит безмолвно, неслышно, но так душераздирающе, что в тот же миг рука ему подчиняется — когтистая — и он замахивается ею и проходится по брюху паука. Пальцы в желтой жиже, Алексис вскакивает, выбегает из комнаты на ватных ногах.
Когтями по стене коридора, в которую он врезается — со слышимым скрежетом. Он бежит на улицу и останавливается, только захлопнув за собой входную дверь. Глотает воздух, в глотке печет. Вдох, выдох, вдох, выдох… судорожно.
Это снова с ним произошло.
Руки приходят в норму, но желтоватая жижа испаряется только сейчас.
Ему стоит усилий успокоить себя. Алексис сидит долгие часы, наблюдая, как вместо луны на небосводе всходит солнце — такое же оранжевое и пугающее.
Что ему снилось? Старик… Старик сказал, что он его отец. А ведь это может быть правдой — отца должны были выпустить из тюрьмы.
Но где тогда его «муж из прошлой жизни»?
Он вскакивает оседает в новой догадке. А ведь все сходится — Алексиса тогда нашли мертвым без капли крови с разодранной шеей, как от клыков. И перед этим он жаловался Амори на нечеловеческую сущность своего «мужа». Что, если его позабытый «муж» — Многоликий Енки?
Тогда он жив, молод и может принять внешний лик кого угодно.
…А вот теперь Алексису действительно жутко.
========== Глава 7. Охотник ==========
Улица оживает вместе со светлеющим небом. Собаки лают, по дороге кто-то подгоняет домашний скот на поле. Гул машин — люди уезжают на работу или в город. Совсем рядом пролетает жук и чуть не врезается Алексису в нос. Он отмахивается от насекомого и встает. Отряхивает одежду, разминает затекшую спину и только после настораживается. В саду шелестят кусты.
Сначала он думает, что это бродячий пес или чья-то коза отбилась от дома, но чутье подсказывает, что это «зверь» побольше. Человек. Или не-человек.
Алексис напрягается. Всматривается в кусты.
— Эй! Кто там?
В ответ тишина — листья, и те перестают дрожать. Ветра нет. Напряжение нарастает. Алексис уже мысленно обдумывает, как будет бежать через весь двор и перепрыгивать низкий заборчик, разделяющий с соседями… но вместо побега почему-то выбирает иное. Поднимает увесистую лопату, непонятно кем позабытую на газоне, и сжимает ее держатель в руках. Сильно. Так, что древесина трещит под пальцами.
— Ну? — повторяет. Он удивляется сам себе. Чует же, что в зарослях — человек. Зачем ему тогда лопата, если у него есть когти, клыки и нечеловеческая сила?
— Я дворы попутал, — вдруг звучит голос, больше похожий на скрип деревянной двери. Голос старика.
— Я покажу вам, где выход, вылезайте, — Алексис немногим успокаивается, ослабив хватку на лопате. И с чего он вдруг вместо убежать собрался защищаться? Его ли это повадки или «наследие» Енки?
Старик выбирается, охая и отцепляя залатанную одежду от шиповника. А Алексис узнает в нем того самого деда, который был над его пустой могилой, и того… который приснился ночью.
«Монстр не я», — как отголоском в голове воспоминание, тем же эхом, что и в кошмаре.
«Я твой отец».
Возможно ли, это подсознание подсовывает позабытые три года по крупицам? Или же, как обычно — запутывает? Знать бы.