Последнее испытание

У Стерна радостно екает сердце – в его душе возникает надежда, что Сонни все же объявит процесс прошедшим с нарушениями.
Между тем судья с недовольным выражением лица подпирает лицо ладонью, а пальцами другой руки начинает барабанить по своему ежедневнику. Сидя в этой позе, Сонни на какое-то время задумывается.
– А если я отклоню ваше ходатайство, мистер Стерн, что в этом случае предложит защита? – интересуется она.
– Мы закончим, ваша честь, – отвечает адвокат. Он говорит это с самым искренним видом, и это немного успокаивает судью.
– То есть ваш подзащитный откажется от права дать собственные показания, которое предоставляется ему Пятой поправкой? – уточняет Сонни.
– Да, откажется.
– И ваш клиент полностью обо всем проинформирован – в том числе о том, что вы не будете приводить аргументы в поддержку вашего ходатайства о признании процесса прошедшим с нарушениями?
– Да, проинформирован.
– Хорошо, – подытоживает Сонни. – Хорошо. Учитывая то, что защита отказывается приводить доводы в пользу своего ходатайства о признании нарушений на процессе, я это ходатайство отклоню. Я сделаю это по той причине, что совершенно очевидно: защита сделала стратегический выбор в пользу вынесения вердикта на этом процессе, этим составом жюри. И это ее право.
Своими формулировками Сонни явно пытается посчитаться со Стерном и ужалить его как можно больнее, что вполне понятно. Затем она подзывает Кирила и проводит довольно сложную, но необходимую по закону процедуру, которой в федеральном суде всегда сопровождается отказ подсудимого от дачи показаний. Когда процедура заканчивается, судья просит представителей обвинения и защиты представить ей свои пожелания по поводу напутствия присяжным – и назначает слушания по этому вопросу на три часа этого же дня. Стерны решают, что на них будет присутствовать Марта. Утром защита официально объявит перед присяжными о том, что ее представители закончили работу по делу, а затем представители обеих сторон выступят с заключительным словом.
– Я объявлю присяжным, что собираюсь отдать им дело для размышлений и вынесения вердикта завтра после ланча, – подытоживает судья.
* * *
Как и Декарт, которому, согласно легенде, лучше всего размышлялось в постели, Стерн уже много лет чаще всего тоже обдумывает и шлифует свои заключительные выступления на судебных процессах в кровати, держа под рукой поднос с едой и несколько желтых блокнотов. При этом записей он почти не делает. Вместо этого он прокручивает в уме аргументы, которые собирается использовать, и даже отдельные фразы, множество раз проговаривая в уме одни и те же слова, а иногда тихонько бормочет их вслух, чтобы наилучшим образом подобрать интонацию. Несмотря на свой возраст, он совершенно уверен, что все удержит в памяти и ничего не забудет.
Поскольку на этот раз Стерн решил прилечь днем, а еще вероятнее, по той причине, что, нарушая им же установленные правила, адвокат изредка скармливает маленькой собачке кусочек чего-нибудь вкусного, Гомер запрыгивает на кровать и устраивается рядом со Стерном. Старому адвокату приятно ощущать под рукой теплое тело песика, его густую шерсть, его дыхание и биение маленького сердца.
В данном случае улечься в постель – хорошая идея не только потому, что это стало для адвоката своеобразной привычкой. На то есть и другие причины. Стерн сказал Кирилу правду – процесс измотал его, потребовав больше сил, чем те, которыми он располагал. В последние два дня у него все чаще случались приступы тахикардии, когда сердце трепыхалось в груди, словно испуганная птичка. Он торжественно обещает самому себе, что вызовет Ала, своего личного врача, как только жюри будет проинструктировано, но при этом сам не очень-то себе верит.
То, что он хочет сказать по поводу самого дела, сформулировать нетрудно. Хорошее заключительное слово адвокат, по сути, готовит на протяжении всего судебного процесса, каждую его минуту. В конце концов, поскольку Стерн уверен, что в ходе процесса все делал правильно, он дает своему организму то, в чем тот больше всего нуждается, и задремывает. Просыпается он уже ночью и понимает, что его больше всего волнует не судьба Кирила, а его собственное прошлое. У него по-прежнему хорошая кратковременная память, но он прожил такую долгую жизнь, что не уверен, следует ли считать правдой некоторые его давние воспоминания или же они всего лишь плод его воображения. Он больше не уверен в том, что Питер в самом деле в детстве страдал лунатизмом, и вид мальчика в пижаме, погрузившегося в наполненную ванну так, что на поверхности остались только глаза и ноздри, – это реальная картина, а не сцена из какого-то фильма, отпечатавшаяся у него в мозгу. И действительно ли Клара была такой черствой и эмоционально непроницаемой, какой она представляется ему сейчас? Он никогда не считал себя несчастным в браке, но теперь, когда жизнь его угасает, не может вспомнить водопада счастья, испытанного в хорошие времена. Да, конечно, рождение детей стало абсолютным счастьем. И сила и чистота его любви к жене в начале их отношений были реальными. Но именно ее открытость перед ним на раннем этапе их брака давала ему ощущение того, что между ними действительно происходит что-то особенное. Однако время шло, и жена постепенно становилась несчастной. Впечатление, что жизнь ее не сложилась, все глубже и глубже проникало в ее душу и становилось все более всеобъемлющим. Взрослые годы не только не помогли ей исправить все то, что было заложено в детстве, но и еще больше усугубили ситуацию. Клара становилась все более отстраненной и закрытой, общаться с ней становилось все труднее и труднее. И она хоть и тонко, но при этом безжалостно давала Стерну понять, что многие из ее проблем связаны с ним.
  
Хотя Стерн никогда не думал об этом, пока Кирил ни вошел в его офис, теперь он, как ему кажется, понимает, что сблизило Клару и Донателлу как подруг. По-видимому, отнюдь не их обоюдная любовь к симфонической музыке, а то, что у обеих женщин невыносимые мужья. Они были невыносимыми по-разному, но оба по-настоящему не пытались сделать своих жен счастливыми. Стерн подозревает, что ни Клара, ни Донателла не поднимали эту тему, общаясь друг с другом. Для этого у обеих женщин было слишком сильно развито чувство собственного достоинства. Но ему больно даже представить, как они выражали свое неодобрение по отношению к собственным супругам, укоризненно кивая, обмениваясь взглядами презрительного хмыканья. Неужели и он был таким же эгоистичным шутом, как Кирил? Да еще и без Нобелевской премии в качестве хоть какой-то компенсации.
Стерн никогда не считал, что он идеальный партнер для Клары, лишенный серьезных недостатков. Он просиживал в офисе со своими сигарами, книгами, телефоном и клиентами с семи утра до девяти или десяти вечера. Когда он возвращался домой, дети были накормлены, выкупаны и уложены. Клара ждала его в гостиной с книгой на коленях, с включенной едва слышно классической музыкой, воспроизводимой на высококлассной аппаратуре, а в воздухе ненавязчиво пахло разогретым ужином. В доме царили порядок, атмосфера достатка и уюта. Его супруга походила на какого-то шведского министра, персонажа одного из фильмов Бергмана, который подвергался экзистенциальной пытке тишиной и полутьмой.
Теперь, когда на склоне лет он оглядывается на прожитую жизнь, словно озирая некий холмистый ландшафт, шок от самоубийства Клары до сих пор кажется ему чем-то вроде упирающегося в небосклон высотного здания. На протяжении десятилетий он пытался преодолеть душный морок чувства вины. Сейчас он полагает, что они с Кларой сделали все, что в их силах. Она не сумела справиться со своей депрессией, а он, учитывая сложность и неустроенность его жизни в молодые годы, невольно был рабом собственных тревог и опасений. Какая-то часть его души пытается бунтовать. Он сделал все что мог, что еще от него требовалось? Но разве не то же самое всегда говорят все люди? Можно ли считать это истиной – или же это всего лишь оправдание того, что он прожил свою жизнь так, как хотел, и не думал при этом о жизни жены? Клара покончила с собой в начале эпохи прозака, но категорически отказалась следовать советам тех, кто рекомендовал ей принимать это лекарство. Она хотела оставаться собой, не желала лишиться своего «я».