Последнее испытание

Мозес, явно понимая, что дело зашло слишком далеко, встает, чтобы заявить протест, но Сонни раздраженно встряхивает своими седыми кудрями, не давая ему заговорить.
– Достоверность, – коротко бросает она, имея в виду, что Стерн имеет право проверить правдивость сказанного Хартунг со свидетельской кафедры или написанного ею в своих материалах. Для этого нужно как минимум выяснить, понимает ли она, что и в том и в другом могли присутствовать элементы, вводящие в заблуждение.
– Да, можно так сказать, – отвечает Хартунг. – Я тогда тоже подумала, честно говоря, что если они первыми подадут иски, то семьи нескольких других умерших пациентов после моей публикации могут войти в контакт с Неукриссами и нанять их в качестве юристов.
Стерн одобрительно кивает.
– Выходит, ваша статья стала для Неукриссов частью стратегии по развитию бизнеса?
Мозес вовсе не заинтересован в том, чтобы защищать Неукриссов, а потому спокойно сидит на своем месте, хотя Джила Хартунг снова смотрит на него в ожидании какой-то реакции.
– Да, можно сказать и так, – говорит она, поняв, что Эпплтон ничего предпринимать не намерен.
– А Неукриссы никогда не упоминали о том, каким образом или от кого они получили информацию о проблемах с «Джи-Ливиа»?
Стерн замирает в напряженном ожидании. Следующий ответ свидетельницы может пробить в обвинении против Кирила Пафко огромную зияющую дыру. В первом ряду ложи обвинения поднимается на ноги юрист-мужчина, прибывший вместе с Салливаном. Ростом он намного ниже старшего партнера. Сонни громко стучит молотком прежде, чем он успевает произнести хоть слово.
– Мы здесь не в бирюльки играем, хватит изворачиваться. Сядьте, сэр. Если мне еще раз придется штрафовать кого-то из вас троих за неуважение к суду, вам придется идти в аэропорт пешком.
Зная повадки юристов из крупных фирм, Стерн не сомневается, что внизу всю троицу ждет лимузин, но Сонни свою позицию обозначила предельно ясно. Судья просит стенографистку зачитать вслух последний вопрос. В ответ Хартунг отрицательно качает головой.
– Они со мной это не обсуждали, – говорит она.
Стерн кивает. Он смотрит на Марту, пытаясь понять, не пора ли ему заканчивать. Дочь жестом дает понять, что будет лучше, если он вернется к столу защиты. Она держит в руке распечатку статьи Хартунг. Пара строк в ней отмечена желтым маркером. Стерн, видя это, снова смотрит на дочь в надежде, что сможет уловить ее мысли – семейная телепатия не раз помогала им в зале суда. Еще мгновение, и он понимает, в чем замысел Марты.
Старый адвокат, расправив плечи, внимательно смотрит на свидетельницу. Вероятно, в его позе угадывается некая решимость – краем глаза Стерн видит, как некоторые присяжные распрямляются на своих стульях.
– Итак, несмотря на то что пациенты отказались от своего права на конфиденциальность, вы не стали публиковать их имена, а также имена их врачей?
– Да, не стала.
– В вашей статье говорится, в частности, следующее: «Имена не разглашаются, чтобы защитить право пациентов и членов их семей на конфиденциальность».
– Да, там написано именно так.
– А члены семей пациентов просили вас о неразглашении?
– Никаких требований на этот счет от членов семей я не получала.
– Но зато неразглашения имен от вас потребовал юрист, представляющий их интересы, мистер Неукрисс, так?
– Да.
– А было ли это требование предъявлено вам мистером Неукриссом в ходе вашей первой с ним беседы?
Хартунг отвечает утвердительно.
– И это он вышел на контакт с вами, а не вы с ним, верно?
– Да, это правда.
– И он сказал вам примерно следующее: у меня для вас есть интересная информация, но вы должны согласиться не публиковать имена моих клиентов. Так?
Стерн краем глаза снова улавливает какое-то движение среди троих юристов из Нью-Йорка. Он поворачивает голову, чтобы понять, действительно ли кто-то из них снова осмелится встать. Для «Джорнэл» факт открытого обсуждения вопроса об источниках информации в зале суда, должно быть, вещь настолько возмутительная, что это может стать поводом для увольнения юриста, допустившего подобное безобразие. Сгорбившись, Салливан пытается приблизиться к Мозесу, но тот отгоняет его от себя взмахом руки. Гособвинение уже получило удар, когда всплыла история с отказом семей умерших пациентов от права на конфиденциальность, и прокурор и его люди не хотят усугублять ситуацию, пытаясь утаить от присяжных что-либо еще.
  
– Да, примерно так и было, – отвечает Хартунг на вопрос Стерна.
– А вы представляете себе, в чем состоит бизнес для адвоката, выступающего от имени истца по гражданскому делу?
– В некоторой степени.
– Вы понимаете, что юристы, защищающие интересы истцов в гражданских делах, обычно получают гонорар по итогам рассмотрения дела, и этот гонорар составляет определенную часть от суммы компенсации, которую получает истец, – где-то между тридцатью и сорока процентами?
– Да, я так это себе и представляла.
– А это значит, что для Неукриссов в этой истории на кону предположительно стояли миллионы долларов.
– Предположительно.
– А понимаете ли вы то, что в случае, если какой-либо другой адвокат убедит клиента подписать договор об оказании юридических услуг с ним, то прежний юрист не получит ничего, особенно если иск к этому моменту еще не подан?
– Да, я, можно сказать, в курсе.
– Соответственно, получается, что, не публикуя имен умерших пациентов, вы тем самым не позволяли другим юристам войти в контакт с их родственниками, чтобы представлять их интересы?
– Мистер Неукрисс не объяснил мне, почему он не хотел, чтобы имена пациентов фигурировали в статье.
– А теперь, мисс Хартунг, я задам вам еще один вопрос. У вас за плечами годы репортерской работы, и вы занимаетесь журналистскими расследованиями. Вам не приходило в голову, что, потребовав от вас неразглашения имен, мистер Неукрисс действовал, руководствуясь своими деловыми интересами?
Свидетельница делает глубокий вдох, а затем медленно выдыхает:
– Да, приходило.
– И все-таки вы в своей статье написали, что имена не разглашаются, чтобы не допустить нарушения правил конфиденциальности?
Стерн по опыту знает, что работники СМИ зачастую очень специфически понимают свой профессиональный долг, но при этом очень не любят, когда их уличают в жульничестве, и с возмущением пытаются отвергать подобные обвинения. Но Джиле Хартунг приходилось сталкиваться и с куда более тяжелой и неприглядной правдой о себе.
– Мне не следовало этого писать, – выдавливает из себя свидетельница.
– Спасибо, – говорит Стерн и возвращается на свое место.
  
23. Неизвестная женщина
 
После того как присяжные уходят из зала, Марта коротко, но энергично обнимает отца за плечи.
– Вот это триумф, черт побери, – шепчет она.
Кирил, как обычно, сыплет изысканными комплиментами, но недолго – он почти сразу направляется в небольшую раздевалку, где оставил пальто, причем делает это так быстро, что Стерну приходится чуть ли не бежать за ним. Наконец ему удается ухватить доктора Пафко за рукав и слегка замедлить его шаг.
– На пару слов, Кирил, хорошо?
Пафко тут же бросает взгляд на свои наручные часы. Стерн заверяет его, что ему нужно совсем немного времени, и просит Кирила зайти вместе с ним в комнату для адвокатов и клиентов. Он буквально затаскивает туда своего подзащитного. Сегодня Кирил выглядит на удивление хорошо. За время процесса он сильно устал, но накануне, похоже, ему удалось выспаться – возможно, этому способствовало то, что противостояние с сыном в зале суда закончилось. Настроение у него значительно лучше, чем раньше, об этом можно судить по новому ярко-желтому носовому платку, уголок которого торчит из нагрудного кармана его двубортного пиджака.
– С Донателлой все в порядке? – интересуется Стерн. Сегодня жена Кирила в суде не появилась. Вчера днем она тоже не вернулась в зал после того, как Леп закончил давать показания. Это были первые случаи ее отсутствия за все время после начала процесса.