Словно в раю

Нет, Маркуса просто убивало, когда леди Уинстед начинала лить на него бренди. Каждый раз она выплескивала, по меньшей мере, галлон жидкости прямо на рану. Она могла бы развести на нём костёр, и то было бы не так больно.
Он никогда не станет снова пить бренди. За исключением самых лучших сортов. И даже самое лучшее бренди он лишь пригубит из принципа. Поскольку оно лучшее.
Бренди нужно пить. 
Маркус обдумывал эту мысль некоторое время. Поначалу она выглядела вполне разумной. И сейчас тоже. Разве нет?
В любом случае, через какое-то время после того, как леди Уинстед вылила на его ногу очередную порцию бренди (не самого лучшего качества, как он искренне надеялся), они влили ему в горло лауданум, и пришлось признать, что эта настойка работает. Нога по-прежнему болела так, словно её поджаривали на медленном огне, что большинство людей сочло бы болезненной процедурой, однако, испытав на себе метод лечения леди Уинстед без обезболивания, Маркус оказался на седьмом небе, когда его стали резать ножом под воздействием опиатов.
Почти приятно. 
Кроме того, он почувствовал себя неимоверно счастливым.
Он улыбнулся Онории. Точнее, он улыбнулся в направлении, где она могла находиться, его веки всё так же оставались тяжелее камней.
На самом деле, Маркус только подумал об улыбке. Губы тоже не слушались его.
Но ему хотелось улыбаться. Он бы так и сделал, если бы мог. Это, конечно, очень важно.
Ненадолго покалывание в ноге прекратилось, а затем снова началось. Потом приятная короткая пауза, и ….
Чёрт, больно же. 
Но недостаточно больно, чтобы кричать. Хотя, возможно, Маркус застонал. Они принялись лить на него кипяток. Много-много кипятка. Маркус задумался, не собираются ли женщины сварить его ногу.
Отварное мясо. В лучших британских традициях. 
Он хмыкнул. Забавная шутка. Кто бы мог подумать, что он умеет шутить?
– О, Боже мой, – вскричала Онория. – Что я с ним сделала?
Он посмеялся ещё немного. Потому что её голос звучал так смешно. Как будто она говорила через трубу. Оууууу Боуууужееее мооооой.
Интересно, она тоже слышит это? 
Постойте-ка…. Онория спрашивает? Онория спрашивает, что она с ним сделала. Она?Значит, она теперь орудует ножницами? Маркус не знал, что ему полагаетсячувствовать .
С другой стороны…. Отварное мясо. 
Он засмеялся опять, решив, что ему всё равно. Господи, да он неплохой шутник. Почему ему никто не говорил об этом раньше?
– Дать ему ещё лауданума? – спросила миссис Уэзерби.
О, да, пожалуйста. 
Но они не дали. Вместо этого они снова попытались ошпарить его кипятком, продолжая колоть и понемногу резать. Но очень скоро всё закончилось.
Дамы снова заговорили о лаудануме. Это было весьма жестоко с их стороны, поскольку никто не стал поить его с ложечки или из чашки. Вместо этого они вылили жидкость прямо ему на ногу, что оказалось…
– А-а-а-а!
… ещё больнее, чем бренди.
Однако леди, очевидно, сочли, что достаточно помучали его, поскольку после краткого обсуждения его отвязали, передвинули на другую сторону кровати, которая не промокла от горячей воды, используемой ими для пыток.
А потом…. Наверное, Маркус задремал. Он даже надеялся, что спит, поскольку он видел шестифутового кролика, скакавшего по спальне, и если это не сон, то им всем грозит большая опасность.
На самом деле главную опасность представлял не кролик, а гигантская морковка, которой он размахивал как хлыстом.
Такой морковью можно накормить целую деревню.
Маркус любил морковь. Хотя ему никогда не нравился оранжевый цвет. Он считал его резким. Оранжевый бросается в глаза, словно выскакивает, а Маркус предпочитал жизнь без неожиданностей.
Синий. Вот это подходящий цвет. Приятный и успокаивающий. Светло-голубой. Как небо. В солнечный день.
Как глаза Онории. Она называет их лавандовыми – ещё с детства – но, по мнению Маркуса, это не так. Во-первых, они слишком яркие для лаванды. Лавандовый цвет пресный. Прямо как серый в сравнении с фиолетовым. И аляповатый. Он напоминает о старухах в трауре. С тюрбанами на головах. Он никогда не понимал, почему лавандовый считается следующим цветом после чёрного в календаре траура. Разве коричневый не выглядит более достойно? Что-то более сдержанного оттенка?
 
А почему старухи носят тюрбаны? 
Вот это действительно интересно. Маркус не помнил, чтобы раньше ему доводилось так усердно размышлять о цветах. Возможно, ему стоило больше внимания уделять урокам рисования, которые отец заставлял его брать много лет назад? Но разве захочет десятилетний мальчишка тратить четыре месяца на вазу с фруктами?
Он снова подумал о глазах Онории. В них действительно больше голубого, чем лавандового. Хотя в них есть этот фиолетовый оттенок, который придаёт им столь необычный вид. Таких глаз, как у неё, нет ни у кого. Даже у Дэниела они не точно такие же. Его глаза темнее. Не намного темнее, но Маркус мог их различить.
Онория ни за что не согласилась бы с ним. В детстве она часто говорила, что у них с братом одинаковые глаза. Маркус всегда думал, что она искала знак особой связи между ними двумя.
Она просто хотела быть частью происходящего. Вот и всё. Неудивительно, что она так стремится выйти замуж и вырваться из их тихого и пустого дома. Ей нужен шум. Смех.
Онория не должна быть одна. Никогда.
Она сейчас в комнате? В спальне было тихо. Маркус снова попытался открыть глаза. Безуспешно.
Он перевернулся на бок. Как хорошо освободиться от этих проклятых пут. Он всегда любил спать на боку.
Кто-то тронул его за плечо и укрыл одеялом. Маркус попытался издать благодарственный звук, и, очевидно, у него получилось, поскольку он услышал, как Онория спрашивает:
– Ты проснулся?
Он снова издал тот же звук. Похоже, на большее он был не способен.
– Ну, может, немного проснулся, – сказала она. – Это лучше, чем ничего.
Он зевнул.
– Мы ждём доктора, – сообщила Онория. – Я надеялась, что к этому времени он уже приедет.
Она помолчала немного и добавила бодрым голосом:
– Твоей ноге стало лучше. Или так говорит моя мать. Честно говоря, как по мне, она выглядит ужасно. Но не так страшно, как сегодня утром.
Утром? Значит, сейчас вечер? Жаль, что не удаётся открыть глаза. 
– Она в своей комнате. Я имею в виду мою маму. Она говорит, ей нужно оправиться от духоты. Здесь так жарко. Мы немного открыли окна. Но миссис Уэзерби боится, что ты можешь простудиться. Знаю, трудно поверить, что можно простудиться в такой жаре, но она уверяла, что это возможно.
– Я сама люблю спать в прохладе под тёплым одеялом, – продолжила она. – Хотя тебе, думаю, неинтересно.
Ему интересно. Не сами слова. А просто слушать её голос. 
– Маме сейчас все время жарко. Меня это сводит с ума. То ей жарко, то холодно, и снова жарко. Клянусь, что нет никакой закономерности или причины для этого. Но ей чаще делается жарко, чем холодно. Если ты захочешь сделать ей подарок, советую подарить веер. Они ей всегда нужны.
Онория снова прикоснулась к плечу Маркуса, затем легонько убрала волосы с его лба. Приятно. Нежно и заботливо, что было ему столь непривычно. Почти так же, как когда она приехала и заставила его пить чай.
Ему нравится, когда за ним ухаживают. Представьте себе. 
Маркус вздохнул. Для него этот вздох прозвучал как счастливый. Он надеялся, что она правильно его поймёт.
– Ты долго спал, – проговорила Онория. – Мне кажется, температура упала. Не полностью, но ты выглядишь спокойным. А знаешь, что ты разговаривал во сне?
Что, правда? 
– Правда, – продолжала она. – Могу поклясться, что сегодня ты сказал что-то о морском ангеле. А совсем недавно ты говорил, кажется, о луковицах.
Луковицы? Не морковь? 
– О чём ты думал? Интересно. О еде? Рыба с луком? Я бы вряд ли стала есть такое во время болезни, но каждому своё.