Шаги во тьме
– Мама, я все равно пойду, и вы меня не удержите! У меня даже законное право уже есть вас не слушать! Слава богу, уже не восемнадцатый век и даже не девятнадцатый! Вы бы лучше со своими ухажерами разобрались, чем моих опасаться. Ваши хоть настоящие, а не предполагаемые!
Несмотря на возвышенный тон, слушать этот голос было приятно – в меру высокий, с таинственной хрипотцой и очаровательной ноткой обиды и внутреннего упрямства. А спустя мгновение показался и стройный силуэт его хозяйки – и Александру Павловичу вдруг ужасно захотелось увидеть ее лицо. Что тут же и произошло, под аккомпанемент громкого девичьего визга, почти сразу дополненного таким же громким мужским вскриком, потому как барышня, развернувшись, налетела на показавшегося из темноты Свиридова и, разумеется, испугавшись, закричала, бедняжка. Визг ее сопровождался ударом обтянутого юбкой колена в ту область, куда мужчин бить рекомендуется лишь в самых крайних обстоятельствах (разумеется, рекомендуется самими мужчинами), но кто же назовет произошедшее не крайним обстоятельством?
Александр Павлович, вскрикнув, выпустил разом весь воздух, а потому лишь молча гримасничал, оборонительно выставив руку. Из лавки на шум выскочила мадам Савельева с кочергой в руках, готовая прийти на помощь дочери, но кочерга тут же звякнула о булыжник, оброненная Марьей Кирилловной, узнавшей в корчившемся мужчине давешнего полицейского.
– Ох, батюшки! Александр Павлович! Настька, ты чего же вытворяешь? Ох, выпорю я тебя, весь твой суфражизм выбью из башки через мягкое место!
– Нет-нет, – все еще морщась, выпрямился, наконец, Свиридов. – Я сам виноват… Напугал… Простите, пожалуйста… Я, собственно, из кинотеатра… Пешком хотелось… подумать… покурить… И так глупо вышло… Простите еще раз…
Длинные фразы пока не удавались Александру Павловичу, но Марья Кирилловна, услышав про кинотеатр, и эти бессвязные обрывки не дослушала, снова картинно всплеснула руками:
– Ах, Александр Павлович! Как же кстати! Вы объясните моей Анастасии про эти кинотеатры, будьте уж так добры. Ведь вбила себе в голову дурь и блажь и меня вовсе не хочет слушать. Вот вы скажите, разве ж к лицу юной девушке одной туда заявиться? Ведь это ж стыд!
– Мама! – Даже в неверном электрическом свете было видно, как милое лицо Настеньки (почему-то Александр Павлович уже окрестил ее именно так) запунцовело. – Прекратите. Ну пожалуйста.
Свиридов наконец-то задышал ровно.
– Анастасия…
– Антоновна, – с готовностью подсказала цветочница.
– Анастасия Антоновна, – Свиридов снял шляпу, – если не сочтете за дерзость, то я готов… сопроводить. В качестве компенсации за доставленные неудобства. Если Марья Кирилловна не против, конечно. Картина, говорят, замечательная.
* * *В писчебумажной лавке приятно пахло типографской краской и немного пылью и книжной сыростью, совсем как в университетской библиотеке. Те же полосатые обои, прилавки, остекленные шкафы да конторка, из-за которой к Свиридову тут же выкатился высокий молодой человек, очень худой и почему-то одетый будто половой в пригородном трактире: шаровары в полоску, заправленные в блестящие сапоги, а под черным жилетом малиновая атласная рубаха. Волосы разделены ровно пополам пробором и смазаны жиром, усишки подкручены и нафабрены, взгляд масляный и бегающий.
– Чего изволите, господин хороший? Нынче привоз был, есть и бумага для писем разной важности, и перья немецкие, и чернила быстросохнущие.
Свиридов снял шляпу, бросил на прилавок.
– Господин из полиции и желает поговорить о том, что тут у вас творится по субботам. Вы, часом, не Арсений Котов?
Улыбка стала еще шире, а кончики усов чуть не дотянулись до стен комнаты, отчего юноша и впрямь сделался похож на довольного, крайне хитрого кота.
– Они и есть-с! Арсений Порфирьевич Котов. Но можете запросто – Сенькой, господин полицейский.
Александр Павлович представился и опустился на подставленный стул.
– Арсений Порфирьевич, расскажите, что здесь происходило вечером пятницы?
– Вечером, я извиняюсь, это во сколько?
– А вот как раз после закрытия ювелирного магазина.
Котов старательно нахмурил высокий лоб, закатил глаза к потолку, принялся докладывать:
– Аккурат как абрашки свою лавчонку заперли – было это в самом начале шестого – у нас сильно людно было. Но жида с жиденком я через витрину видал, еще позавидовал: вот, мол, они идут уже винище хлестать, а мне еще за прилавком почти два часа мокнуть. К половине седьмого народу поубавилось, я даже дозволил себе папироску на пороге выкурить. А в семь и мы дверь заперли.
– Ровно по часам?
– Так это у жидов торговля – дело семейное, а у нас – хозяйское. Так что, как вы верно подметили, только часы отзвонят – лавку на замок и будь здоров. Нам не от выручки плотють, так что не в заводе задарма спину гнуть.
Свиридов поднялся.
– Никто подозрительный снаружи не ошивался?
Котов пожал плечами:
– Дык как определить-то, подозрительный он али нет? Мало ли народ по какой нужде по Садовой слоняется. Иной вроде и совершенно решпектабельной обличности, а глядь – ему уж городовой вслед свистит. Но тогда я никого на подозрение не приметил.
– А что про соседей в общем можете рассказать? Про молодых.
Котов покрутил ус, поморщил лоб.
– Дык люди как люди. Обхождения уважительного. Сам старик-то все букой, не то что руки не подаст – головой не кивнет. А молодые вполне себе, когда жлоба старого рядом нет. И здороваются, и про погоду не прочь обсудить. Левка, вон, даже комплименты барышням делать умеет.
Александр Павлович поднялся, потянулся за шляпой.
– А вот что еще мне скажите, Арсений Порфирьевич. Вы не примечали, чтоб сам Шейман или сыновья как-нибудь обижали Эзру?
Котов пожал плечами:
– Это кто ж вам такое сказал? Старый хрыч со всеми одинаков, будто не родная кровь, а наемные люди. А промеж собой все у них благополучно было. Али вы думаете, что это Эзра? Бросьте. Он к старику почтительнее родных сынов относится, слова поперек не скажет. Старший, Лев Исаакович, – тот, бывалоча, огрызнется на отца, а бывало, что и в голос ругались. Тут стены тонкие, голос лучше не возвышать – все слыхать. А Эзра только слушает, как его еврейскими богами кроют, да головой согласно кивает. Ни в жисть не поверю, что он это, и присягнуть готов! А вообсче, я вам вот что скажу: тут без нечистого не обошлось. Вот ей-богу, – размашисто перекрестился Арсений, – а черт тут наворожил. Это ж ведь такие замки открыть так быстро, что стражники не заметили. А потом куда с уворованным делись? Знамо дело, скрозь землю ушли, больше нет тут путей.
– Понятно. – Александр Павлович поскорее надел шляпу и попрощался.
На улице посмотрел на часы. До встречи с профессором Привродским оставалось еще почти полтора часа. Погода располагала к пешим прогулкам, время позволяло, потому он, проверив в витринном отражении симметричность воротничков, проводил взглядом трамвай и взял было курс на колокольню Николаевского собора. Но, пропуская какого-то очкастого господина в чесучовой паре и канотье, вынужденно сбавил ход как раз напротив цветочной лавки. Чесучовый распахнул дверь, выпустив на улицу канареечную трель и Анастасию Савельеву. Девушка поздоровалась с Александром Павловичем, улыбнулась:
– Вы к маме? Или уже ко мне?
– Да я, собственно, вот. – Свиридов указал на канцелярский магазин. – По службе.
– Ясно. Ну, тогда можете и к маме заглянуть, у нее есть заявление. Пропали два рулона старых обоев. – И снова улыбнулась.
– Пожалуй, воздержусь, – принял тон Александр Павлович. – А то придется из-за этого дела отказаться от поиска похищенных сапфиров и бриллиантов господина Шеймана. Вы на трамвай?
Он помог барышне подняться на подножку и долго стоял, глядя вслед укатившему вагону.
* * *– Вот ведь о чем я вам и говорил, уважаемый. После перенесенной травмы не стоило слишком серьезно относиться к сформировавшимся у вас чувствам касательно Зинаиды Ильиничны. Просто вы сконцентрировали их на единственном объекте, оказавшемся в вашем окружении. К тому же вы знали ее до вашей амнезии – и подсознательно уцепились за эту ниточку, тянущуюся в прежнюю жизнь. А теперь, по мере возвращения к той самой жизни и нормальному общению, круг знакомств будет увеличиваться. Так что вы уж не сердитесь, но и к возникшему у вас интересу к новой знакомой я бы тоже относился с осторожностью. Хотя, безусловно, я вовсе не исключаю развития этой симпатии в глубокую привязанность. – Профессор Привродский вернул пенсне на нос, что-то черкнул золотым карандашиком в блокноте.