Семь лет между нами (ЛП)

— Ты целуешься так же, как танцуешь, — пробормотал он у моих губ.
Я резко отстранилась, поражённая.
— Ужасно?
Он рассмеялся — низко, срываясь на рык, и снова украл у меня поцелуй.
— Как человек, который ждёт, когда его пригласят.
— Можно просто танцевать? Взять на себя инициативу?
— Да, Лимон. Ты можешь.
— А ты будешь следовать?
— До луны и обратно, — прошептал он.
  
И я потянулась вперёд, прижала ладони к его твёрдой груди и снова впилась в его губы. Сильнее. Над лимонным пирогом.
Внутри всё щекотало и трепетало, как конфеты, взрывающиеся у тебя во рту.
Он застонал, низко, глухо, когда его длинные, длинные пальцы сильнее сжались в моих волосах, когда его зубы прикусили мою нижнюю губу.
А потом он резко отодвинул пирог в сторону, и бокалы с вином с грохотом ударились о стену. Я поставила колено на стол, наполовину забираясь на него, чтобы быть ещё ближе. Совсем чуть-чуть.
Я хотела вжаться в него. Я хотела утонуть в его запахе, в его грубых прикосновениях, в том, как он превращал слова в поэзию.
Романтика не в шоколаде, а в резком вдохе, когда мы отрывались друг от друга. В том, как он осторожно держал моё лицо, как я медленно проводила пальцем по полумесяцу родимого пятна на его ключице. В том, как он шептал, какая я красивая, и от этого у меня сжималось сердце. В том, как мне вдруг захотелось знать о нём всё — его любимые песни, наконец угадать его любимый цвет.
Его губы скользнули к моей шее, горячим дыханием лаская кожу, находя пульс, который бился слишком быстро.
И тогда я услышала голос своей тёти — такой чёткий, словно она сидела прямо здесь, в своём кресле с высокими подлокотниками, вспоминая Веру.
«Он никогда не останется, моя дорогая Клементина. Никто не остаётся».
— Подожди, — выдохнула я, резко отстраняясь. Сердце гулко билось в ушах. — Подожди… Это вообще разумно? Мы должны? Может, это плохая идея.
Он замер.
— Что?..
— Это… это может быть плохой идеей, — повторила я, освобождая руку, сжатую на его галстуке. Губы всё ещё горели, а щёки пылали.
Он моргнул, провёл языком по нижней губе, его взгляд всё ещё был пьян от наших поцелуев.
— Ты никогда не можешь быть плохой идеей, Лимон.
А что, если могу? — подумала я, прикусывая внутреннюю сторону щеки. Потому что я стояла на краю чего-то. Я могла сделать шаг вперёд и больше никогда не увидеть вершину, а могла остаться здесь, на идеально ровном краю.
А потом я посмотрела в его серо-голубые глаза и поняла, как бы их нарисовала. Они были бы, как луна — слои белого, плавно переходящие в темноту, с тенями синего. Сейчас же они напоминали грозовые облака над морем в золотом свете заката…
И я была дурой.
— …Лимон? У тебя снова этот взгляд, — обеспокоенно сказал он.
Я моргнула, сбрасывая мысли, ощущая, как жар заливает щеки. Он уже оказался рядом, опустился передо мной на одно колено, его рука лежала на моем колене, большой палец мягко рисовал круги.
— Лимон?
— Прости. — Я прижала ладони к лицу. — Прости меня.
— Нет-нет, всё хорошо.
Он осторожно потянул мои руки вниз, заглядывая в лицо, в его взгляде была только забота. Какой же он замечательный. Я бессильно опустилась, уткнувшись лбом в его плечо, где, ужасно, мне было слишком удобно. Он был таким тёплым, таким спокойным, и я ненавидела, как сильно мне это нравилось.
— Прости, — повторила я снова, потому что не знала, как ещё выразить это чувство. Как сильно я хотела его, хотела этого, но внутри всё ещё оставались осколки, тонкие и хрупкие, сломанные чем-то другим, чем-то, что не смогло остаться.
Я была сломана. Я была одна.
И мне хотелось, чтобы он нашёл меня не сейчас, а семь лет назад.
— Прости. Прости…
— Эй, эй, не извиняйся, не надо. Тут не за что извиняться, — мягко сказал он, осторожно отстраняя меня, чтобы заглянуть в лицо, заправляя мне за ухо выбившуюся прядь. Тёплой ладонью обхватил мою щёку. — Всё хорошо. Всё в порядке, правда.
Вот здесь нормальная девушка бы заплакала. Потому что его голос был таким нежным, таким утешительным. Здесь она бы позволила себе распахнуть сердце, бы позволила себе опустить стены. Но мои глаза даже не защипало.
Кажется, я выплакала все слёзы за последние шесть месяцев. Кажется, я просто пересохла.
Потому что, глядя в его красивое лицо, в эти светлые, печальные глаза, я чувствовала только пустоту внутри.
Я бы рассказала тебе историю, подумала я. Хотела бы, чтобы ты в неё поверил.
Но он не поверит.
Я слишком хорошо это знала. Потому что он верил в романтику, в шоколад, в любовь, спрятанную в лимонных пирогах. А история о девушке, которая пришла из другого времени, прозвучала бы слишком абстрактно, даже для него.
И я не могла вынести мысли о том, каким будет его взгляд, когда я скажу правду. Наполовину сочувствующим, наполовину разочарованным. Будто я не смогла придумать ничего лучше, чем выдумку про временной разрыв, вместо того, чтобы быть честной.
Вместо этого я наклонилась, прижалась губами к его ладони и тихо попросила:
— Давай доедим десерт. И просто поговорим?
Он встал, поцеловал меня в лоб.
— Конечно, Лимон. Это всё, чего я сейчас хочу.
У меня сжалось сердце. Потому что он был так замечателен. И потому что я была так благодарна, так счастлива, что он понял меня.
Он вернулся на своё место, взял вилку и начал спрашивать: Какие у меня любимые картины? Почему Ван Гог? Где я люблю путешествовать? Какая у меня любимая закуска? Если бы я могла поужинать с кем угодно из прошлого или настоящего, кто бы это был и почему?
А потом он снова заставил меня смеяться.
И мы ели лимонный пирог, запивая его вином, всё ещё с привкусом его губ, с воспоминанием о поцелуях, которых, по всем признакам, будто бы и не было.
13
Вернемся к делу
Когда я проснулась, кровать рядом со мной была пуста, а на кухонной стойке лежала записка от Айвана:
Свежий кофе в кофейнике. — А.
Наверное, он снова пошёл узнавать насчёт работы посудомойщиком — я даже не слышала, как он вставал. Мы допили бутылку вина накануне вечером, легли в постель, переплетя пальцы, лбами прижимаясь друг к другу. Лунный свет был резким, серебристым, он рисовал мягкие линии на наших телах. Мы ещё говорили. О его сестре, о ресторане мечты его деда, о моих родителях и их привычной, размеренной жизни. Он спросил про шрам, рассекающий мою бровь, а я про его татуировки: пучок кинзы на руке в память о деде (у них обоих был тот ген, из-за которого она на вкус как мыло), инициалы на груди — таинственные, поблекшие, венчик за ухом просто потому, что это показалось ему забавным, и ещё несколько. Мы говорили о том, где я побывала, куда он так и не съездил.
— Ты ни разу не ела в Waffle House? — спросил он с неподдельным ужасом.
— Мы с тётей видели несколько по дороге во время того путешествия, но… нет? Я что-то упускаю?
— Waffle House — это лучшие. Они никогда не закрываются, а если закрываются, значит, надвигается природная катастрофа, и тебе лучше убираться подальше. Их хашбрауны либо лучшие в мире, либо настолько мокрые, что это уже суп. Это величайший современный трактирный опыт.
— Не может быть.
— Клянусь, — твёрдо ответил он, — ничего нет лучше, чем Waffle House в два часа ночи.
Когда я застёгивала блузку, мне вдруг подумалось: где вообще ближайший Waffle House? Попадутся ли мне отменные хашбрауны или жирная каша? Найду ли я его там, призраком в одной из кабинок? А потом я задумалась, где он сейчас. Спустя семь лет.
— Увидимся, — сказала я квартире, схватила сумку и ключи и вышла.
На ресепшене Эрл читал очередной детектив Джеймса Паттерсона, он кивнул мне, слегка приподняв шляпу, когда я поспешила к выходу.
  
За пределами квартиры город снова захлестнул меня, вечно движущийся, и от этого поначалу всё казалось каким-то неустойчивым. В квартире тёти было ощущение, будто время там останавливается.