Долг ведьмы (СИ)
— Что это нашло на Молибдена? — отчётливо слышу со стороны стола, где расположились старшекурсники. — Обычно преподам глубоко плевать на разборки студентов.
— Молодой, амбициозный и метит на место Крабича, вот и выслуживается. — отвечает ей какой-то парень.
Пробегаю глазами по залу, в поисках Олеси, но не нахожу. Толи она не посещает студенческую столовую и обедает в общежитии, толи сегодня решила обойтись без завтрака.
— Я не спорю, здесь порядки жёсткие, — разглагольствует пышногрудая блондинка за другим столом. — Но отправлять человека в подвал ради какой-то дуры, неспособной себя защитить, это слишком.
Обречённо понимаю, что соседи по столу блондинке не возражают, напротив, мычат нечто согласное.
Больная нога мешает быстро и уверенно идти, поднос ходит ходуном в дрожащих, от предчувствия неприятностей руках. Подхожу к столу, где сидит моя группа, ощущаю на себе, полные злорадства и превосходства взгляды. Лидия деловито раскладывает тарелки, не давая мне поставить свой поднос, Стас пинает табуретку, и та отлетает в сторону. Всё молча, с нарочитым безразличием, словно меня и вовсе нет.
— Я могу сесть? — задаю вопрос, с отвращением замечаю, как жалко дрожит мой голос.
— Не можешь, — отрезает Милана. — Греби отсюда, убогая, и Молибдену пожаловаться не забудь.
В столовой тишина, каждый присутствующий ждёт моей реакции. Чёрт! Почему кидаться тарелками, таскать за волосы и надевать салатники на головы хамам — не мой метод? Почему я такая, как говорит Полька, мягкотелая? Надеюсь на благоприятный исход, хочу подружиться, иду на компромиссы, когда невооружённым глазом видно, что мирных переговоров тут быть никак не может?
Ладно, хрен с ними со всеми! Поставлю поднос на подоконник и поем. А в столовую больше не ногой, в конце концов, есть общежитская кухня с полным холодильником продуктов.
Беру поднос, направляюсь в сторону окон, слышу позади себя тягучее, заунывное пение и вскрикиваю от омерзения. Всё содержимое моего подноса покрыто зелёными, извивающимися червями, и эти черви пульсируют и надуваются, с каждой заунывной нотой. К пению, как аккомпанемент, присоединяется дробное постукивание ложек и смех. Пытаюсь отбросить поднос, полный вспучивающихся гадов, но руки словно приклеены. В голове каша, к горлу подкатывает тошнота. Сквозь пелену слёз вглядываюсь в искажённые глумливой радостью лица, в тщетном поиске сочувствия хотя бы от кого-то. Но заступаться за меня никто не торопиться, студентам гораздо интереснее узнать, чем закончится шоу.
Черви принимают форму шаров, и наконец лопаются. Грудь, шею и лицо окатывает мерзкой, зловонной и липкой жижей, а поднос и тарелки летят со звоном на пол, под всеобщий хохот.
***— Здесь занято! — припечатывает Света, когда я делаю попытку сесть на свободное рядом с ней место. Многодетная мать, поспешно, как-то нервно, кидает на пустой стул свою сумку, сверлит колючим взглядом из-под очков. Остальные студенты, заполняющие аудиторию, даже престарелая Лидия, также заняли пустующие сидения сумками, чётко давая мне понять, что мне нет места, ни рядом с каждым из них, ни в аудитории вообще.
Странное оцепенение, сковавшее меня во время собрания, прошло, как проходит эффект анестезии, после лечения зубов, и теперь я как нельзя более уязвима. Всей поверхностью кожи чувствую неприязненные, гадливые взгляды, ехидные улыбки, злобу в каждом жесте, в каждом движении.
— И сюда нельзя! — взвизгивает Милана, стоит мне только приблизиться. — Ты что, слепая, не видишь, сумка лежит?
С трудом сдерживая едкие слёзы, подхожу к коренастому, светловолосому парню, кажется, его зовут Костя. Надеюсь на мужское благородство, сдержанность и снисхождение к женщинам. Зря. Костик, без слов, вытягивает на свободном стуле свои длинные ноги.
С ужасом понимаю, что происшествие в столовой, всего лишь начало моего персонального ада, с этого дня, все они, вся группа, да и, наверное, студенты других курсов, ополчились против меня. Меня будут игнорировать, испытывать моё терпение на прочность, стараясь довести до безобразной истерики, день за днём втаптывать мою самооценку в грязь, превращая в забитое, тупое, бессловесное существо. И если я сейчас дам слабину и уйду, покину аудиторию, хлопнув дверью, они выиграли, победили. Да и нельзя уйти, предмет «Созидательная магия» считается обязательным, и штрафы за его прогул довольно серьёзные. Но как же хочется уйти! Запереться в своей комнате, уткнуться в подушку носом, всласть пореветь.
В глазах всё двоится от слёз, в горле набухает волосатый ком. Солнце, до краёв заливающее аудиторию, кажется слишком ярким, слишком агрессивным.
Они ждут, что я начну бегать от стула к стулу, ища, куда бы опустить свою задницу, ждут и веселятся, вымещая на мне всю свою обиду, всё своё недовольство, весь свой страх.
Сморщенное, словно гнилой томат, лицо Регины удовлетворённо щерится, трясутся, сдерживая смех, потрескавшиеся желтоватые старческие губы.
— Я здесь ни при чём! — хочется заорать мне. — Хотите отомстить — мстите Молибдену!
Но, разумеется, я этого не делаю. Понимаю, что бесполезно. Да они все только того и желают. Им хочется моих слёз, моих оправданий, моего унижения и скрытой надежды на прощение и снисхождения.
— Иди сюда, крошка. Садись! — машет мне рыжий парень с галёрки, веснушчатый, длинноносый, напоминающий лиса и, отчего-то, Регину, такую, какой она была ещё несколько часов назад. Странно, почему я раньше не замечала его?
Игнорируя противное, горьковатое ощущение подвоха, иду к нему. Ведь не могут все поголовно быть гадами? Ведь должен же хоть кто-то оказаться нормальным, здравомыслящим человеком. Парень барабанит тонкими пальцами по столешнице, выбивая ритм:
— Тук-тук, тук-тук-тук. Тук- бабах.
Пол стремительно приближается, и я падаю, лицом в квадраты кафельной плитки. На мгновении всё вокруг меня чернеет, и со всех сторон раздаётся пронзительный, многоголосый смех. Из носа течёт тёплое, солёное и липкое. Темнота рассеивается, и я вижу кровавые кляксы на белых квадратах. Чёрт! Как же неудачно-то! Чувствую, что колени тоже разбиты, и на новенькой форме, наверняка сейчас красуются такие же красные пятна, как и на полу. Встаю, но больная нога скользит, словно на пол было вылито масло, и я вновь падаю. Опять встаю, и опять падаю. А смех всё громче. Прерывистое повизгивание, протяжное завывание. Сухое карканье, переходящее в кашель. Всё это смешивается, сплетается, перепутывается в один бесформенный, многоцветный клубок. И этот клубок ширится, набухает, грозясь раздавить, расплющить, размазать по запачканным кровью плиткам.
— Крошка, какая же ты не аккуратная! — слышу нарочито-слащавый голос рыжего. — Надо быть осторожнее.
Встаю. Падаю. Юбка задирается вверх, обнажая трусики и голые бёдра.
— А может тебе и не вставать? Лежи на полу, — сквозь смех произносит Милана.
— Вот и место нашлось, а ты всё думала, да гадала, куда сесть, — каркает Лидия, на фоне всеобщей истерики. Истерики наслаждения чужим унижением, истерики облегчения, что наказание пало ни на них.
А ведь у этой пожилой женщины, наверняка есть внуки, и она их любит. Пекла им пироги и блинчики, выводила гулять в парк, учила нерадивых молодых родителей, как правильно лечить и воспитывать чадо. Сидела на лавочке в кругу таких же престарелых матрон и осуждала глупую, распущенную, безответственную молодёжь. И сейчас, вплетаясь своим каркающим смехом в общую какофонию, отдаёт ли она себе отчёт, что делает нечто неправильное?
Сил больше нет. Их не осталось. Мои попытки встать приводят лишь к новым ударам об пол и смеху всей аудитории. Кажется, что и доска, и жёлтые от солнечного света панорамные окна, и стулья, и столы, тоже смеются надо мной. Буду лежать. Вот так, на полу, под ногами студентов — мерзавцев, и пусть войдёт препод.
Препод входит. Я ощущаю это по прохладе, коснувшейся спины, по мгновенно- воцарившейся тишине, по лёгким торопливым шагам и шуршанию юбки.