Три поцелуя (ЛП)

Эсме нежно коснулась плеча матери и прошептала:
— Мама…
Мэб проснулась с криком, с округлившимися от ужаса глазами. Женщина резко села.
— Это всего лишь я, — нежно произнесла Эсме.
— Эсме, — сказала Мэб, повалившись обратно на подушки. — Я… Мне снился сон.
— Я знаю, мама.
— Уже поздно? Я проспала допоздна?
— Нет, только рассвело.
— О, тогда в чем дело, дорогая? — пробормотала Мэб. — Что‑то случилось?
Эсме тихим голосом ответила:
— Мама, мой глаз. Что‑то случилось с моим глазом.
Мэб приподнялась на локте и развернула Эсме к окну, чтобы получше разглядеть. Она сонно улыбалась. Ее пальцы были нежны. Они ласково прикоснулись к коже девочки, но когда тусклый свет упал на голубой глаз дочери, мать отшатнулась в ужасе и сдавленно вскрикнула.
— Аяождя! — сорвалось с ее губ, и ее прекрасное лицо искривилось в оскале.
Эсме в шоке отпрянула и свалилась с высокой кровати, в следствие чего больно ударилась локтем об пол. Мэб спрыгнула рядом с ней. Эсме почувствовала, как коса ее матери хлыстом ударила девочку по щеке.
— Мама! — вскрикнула она, резко отвернувшись.
Мать схватила дочь за плечи, ее ногти впились в кожу Эсме как когти. Лицо женщины побелело, его перекосило от свирепости. Она буравила взглядом голубой глаз дочери и прерывисто шептала что‑то на языке, который казалось был соткан из проклятий.
— Друдж дрегвантом! Тбаешавант эн утем нил! — Она выплевывала слова, как яд, а Эсме могла только разевать рот, ошеломленная тем, как изменилась ее мать.
— Что случилось? — задыхаясь, спросила она.
— Друдж аяождя! — выкрикнула Мэб. Эсме попыталась отвернуться, но мать схватила дочь за подбородок и резко придвинула его ближе. Ее лицо оказалось так близко к лицу Эсме. Ее карие глаза казались полностью черными из‑за расширенных зрачков, когда она смотрела в голубой глаз Эсме.
— Животные! Ублюдки! — гортанно всхлипывая, выкрикнула мать. — Убирайтесь из нее!
Эсме тоже заплакала.
— Мама! Проснись, пожалуйста! — взмолилась она, думая, что мама все еще прибывает во власти кошмара. — Это я! — И она повторяла это снова и снова. — Это я! Это я!
Мэб моргнула. В ее глазах все еще бушевала ярость, но черты лица постепенно разглаживались и пальцы ослабили свою хватку на плече и подбородке девочки. Грудь девочки тяжело вздымалась.
— Эсме? — прошептала она. — Это правда ты? Только ты? Ты уверена?
Эсме, рыдая, кивнула, и несколько мгновений они смотрели друг на друга, будто незнакомцы. Затем Мэб обняла дочь и прижала к себе, баюкая и шепча:
— Мне так жаль, дорогая. Прости, что напугала тебя, — и они обе заплакали, и плакали, пока слезу не иссякли.
— Что это, мама? — прошептала Эсме. — Что я сделала?
— Ты ничего не сделала, дорогая. Это не с тобой я разговаривала.
— Тогда… с кем? — Эсме села на кровать и подняла взгляд на мать.
Вновь увидев голубой глаз, Мэб вздрогнула и прошептала:
— Аво афритим. Благослови и защити нас. — Ее губы и щеки были бескровными, белыми как бумага, когда она сказала Эсме: — Дорогая, прикрой свой глаз. Они могут… воспользоваться им.
Эсме подняла руку и накрыла ладонью глаз:
— Воспользоваться?
— С тобой кто‑нибудь говорил, Эсме? Кто‑то смотрел тебе в глаза и заставлял смотреть в ответ?
— Что? — переспросила Эсме. Она почти все время проводила в компании матери. — Нет.
— Ты видела одноглазых птиц?
— Одноглазых птиц? — переспросила Эсме. У нее заныло сердце при воспоминании злосчастной поездки на море, когда она была еще ребенком. На пляже мать увидела одноглазую чайку и словно обезумела. Она с криками прогнала птицу с пляжа, и всю дорогу обратно в Лондон на поезде, крепко прижимала Эсме к себе как куклу.
— Что угодно одноглазое. Ворону, голубя, кошку, — продолжала Мэб.
Эсме вновь покачала головой.
— Что‑нибудь случилось, что‑нибудь странное?
— Странное? — спросила Эсме с непривычной горечью в голосе. — Да вся наша жизнь странная!
Она даже не осознавала насколько долго была столь замкнутой и нереальной их жизнь. Только они вдвоем в сотворенном ими мирке. Вокруг них гудел огромный город, ревели моторы и шумели голоса, но они держались особняком. У них не было ни друзей, ни семьи, и они даже не открывали дверь, когда стучали соседи.
 
Однако, если они не знали никого в этом городе, кто‑то, живущий, где‑то там, в клокочущем мире знал их, потому что кто‑то присылал им бриллианты. Их присылали по почте, конвертами авиапочты без обратного адреса. Мэб держала их в солонке, и каждые пару недель они брали Схрон и шли на Хэттон Гарден, стучали в заднюю дверь ювелирного магазина, где продавали один или два женщине с губами похожими на чернослив. Они называли эти поездки «бриллиантовыми днями», а потом ходили в маленькие аккуратные магазинчики за артишоками и вишнями, розовыми коробочками пахлавы, книгами и нотами, жемчужными пуговицами и нитками для вышивания и длинами старинными кружевами.
Все это было странным и в то же время совершенно обыденным! Была ли странность в том, что Эсме ни разу не посетила школу, или парикмахерскую, или что она никогда не была у врача? Это Мэб научила ее читать, считать и играть на скрипке, и Мэб подстригала ей волосы, а что касается докторов, так никто из них никогда не болел. Они каждые день пили чай с лечебными травами заваренный Мэб, и он заменял им любые микстуры. Несколько месяцев назад, когда у Эксме началась менструация, мать узнав об этом, побледнела и заплакала, поэтому Эсме, испугавшись, решила, что она должно быть умирает, но Мэб сразу же объяснила, значение этого — что Эсме больше не ребенок. Что она может дать потомство. Она говорила об этом как о размножении животных. В ту же ночь матери снились ужасные кошмары, и она перебудила весь дом своим криком.
И в ту же ночь, когда крики матери разбудили и ее, Эсме показалось, что она увидела мужчину на церковном шпиле через дорогу. Похоже мужчина смотрел прямо в их окно. У нее сжалось сердце от страха. Но когда она вновь выглянула в окно, там никого не было.
В тот день и ночь, кровотечение и крики, что‑то нарушили в душевном покое Эсме, исказили. Словно картина, которая преспокойно висела себе на стене ни один год, неожиданно перекосилась. Ей нравилась та жизнь, что она вела с матерью. Она была прекрасна. Порой ей казалось, что их сосуществование было подражанием сказкам, описанных в их любимых книгах с золотым обрезом, которые они так лелеяли. Они шили себе одежду из бархата и шелка, устраивали пикники, в помещении или на улице, и танцевали на крыше, прорезая своими телами проходы в тумане. Они вышивали гобелены собственного дизайна, сплетали бесконечные мелодии на скрипках, каждый месяц рисовали лик луны, и ходили в театр столько, сколько хотели (на прошлой неделе каждый вечер, наслаждаясь «Лебединым озером» снова и снова). Сама Эсме танцевала, как фея, лазила по деревьям, как белка, и застывала статуей, когда птицы в парке усаживались на нее. Мать научила ее всему этому, и много лет этого было достаточно. Но она больше не была маленькой девочкой, и она начала улавливать намеки и отблески другого мира за пределами ее красивой маленькой жизни, наполненной специями, поэзией и незнакомцами.
Уже дважды мальчик из цветочного магазина улыбнулся ей, и оба раза его лицо покраснело, и когда он стоял за ней в очереди в пекарню на прошлой неделе, он осторожно взял ее длинную косу в руку, думая, что она этого не почувствует, но она почувствовала. Она не обернулась, но покраснела и запиналась, пока заказывала пирожные. Она ушла в спешке, воображая, что до сих пор чувствует его прикосновение к волосам и покалывание кожи на затылке от этого ощущения. Она даже не знала его имени. Она вообще не знала никаких имен.
 
— Что с нами не так? — требовала она ответа от матери. — Почему мы такие странные? Почему у нас нет друзей? Почему у нас нет семьи?
— Я знаю, что наша жизнь… отличается от жизни других людей. Я просто… — заикаясь, произнесла Мэб. — Дорогая, я просто не знала, как это делается. Я старалась, как могу!