Пятая труба; Тень власти
Она смолкла, и я напрасно искал слов, чтобы поддержать разговор: я был совершенно ошеломлён тем, что мне пришлось услышать. Наконец я сказал:
— Не знаю, как и благодарить вас, донна Марион. Я не в состоянии выразить словами то, что чувствую. Ваш рассказ похож на сказку из другого мира. Никогда бы я не поверил, что у нас на земле возможны такие вещи.
— Я не совсем понимаю, о чём вы говорите, — холодно отвечала она. — Я действовала так, как мне подсказывало чувство. Я была обязана сделать всё это, и потому вам незачем меня благодарить. Но я слишком разговорилась. Становится уже темно, и я велю принести свечи.
Она встала и позвонила. Через минуту вошёл слуга со свечами. Теперь я опять мог видеть её. Она стояла, опираясь рукой на стол и глядя не на меня, а куда-то дальше меня. Она была очень бледна, и на её лице появилось какое-то жёсткое выражение. Я подошёл к ней, взял её руку и поцеловал, как когда-то в первый день моего прибытия в Гертруденберг она поцеловала мою.
— Благодарю вас, донна Марион, — сказал я. — Хотя Богу известно, как я любил Изабеллу, я ещё не знаю, захотел ли бы я, чтобы она осталась в живых ценой вашего позора. Да и она сама этого не пожелала бы, конечно.
Рука донны Марион безвольно лежала в моей; но вдруг она отдёрнула её.
— Вы бы никогда об этом не узнали, — промолвила она. — Да и она не узнала бы. Мне не хотелось говорить об этом, но слова как-то невольно срывались у меня с языка.
Мне казалось, что без этого мой рассказ будет неполон, будет такое впечатление, как будто не всё было сделано для того, чтобы спасти её. Это была моя слабость. Но, увы! Нам всем так свойственно по временам впадать в эту слабость.
— Только не вам. Если когда-либо была на свете сильная женщина — то это вы, с вашей даже сверхчеловеческой силой.
— Хотела бы я иметь такую силу, — печально ответила она. — Я во всём потерпела неудачу.
— Вовсе нет. Вы много сделали, так много, что я этого никогда не забуду.
Я опять хотел взять её за руку, но она спрятала её от меня.
— Вы стало быть, хотите этим просто отблагодарить меня, хотя я и не заслуживаю такой благодарности.
Она протянула мне руку, которая была холодна, как лёд.
— Пожалуйста, не целуйте мою руку, дон Хаим. Вы конфузите меня. Не думаю, чтобы вы сегодня хотели быть в гостях, — прибавила она, — и потому не решаюсь просить вас разделить с нами нашу трапезу, хотя фру Терборг будет бранить меня, если узнает, что я не пригласила вас.
— Благодарю вас, донна Марион. Сегодняшний вечер должен принадлежать Изабелле.
— Вы правы.
— Но вы позволите навестить вас завтра. Мне ещё о многом нужно вам сказать и о многом попросить, если мне будет позволено.
— Конечно. Вы, кроме того, должны рассказать мне о себе.
Я простился и вышел. Она не хотела принимать моей благодарности и отослала меня домой, но я понял всё.
Всю ночь я думал о моей покойной жене и записывал в эту книгу всё, что случилось со мной в эти последние дни. Свечи уже догорели, и сероватый рассвет незаметно пробрался в мою комнату. Огонь в камине давно погас, но хотя теперь у нас декабрь и стёкла разукрашены морозом, холода я не чувствовал. Проклятие теперь спало с меня. Тёплые слёзы незаметно лились по моему лицу, когда я думал об этих двух женщинах, сыгравших такую важную роль в моей судьбе. Одна из них, моя жена, оскорбляла, больно задевала меня, заставила меня пережить самые ужасные часы моей жизни. Другая, посторонняя для меня, готова была пожертвовать своей жизнью и честью только для того, чтобы вернуть мне любимую женщину, не ожидая за это никакой награды. Когда-то я думал, что я боролся за невозможное — жалкий глупец! Оно было гораздо выше, чем я думал, и всё-таки она достигла его.
Целую ночь думал я о том, что теперь может произойти. Я получил такое известие, значение которого я даже боялся уяснить себе. Для меня открылись совершенно новые горизонты, которые устрашали меня своей широтой.
Я любил Изабеллу. Но что значила моя любовь к ней в сравнении с такой любовью? Я завоевал свою жену шпагой, думая только о своей страсти и гордости. Я погубил её. Она умерла в расцвете лет и ушла голодная с пиршества жизни. Бедная Изабелла! Действительно, я плохо любил тебя и не удивляюсь теперь, что не слышал от тебя ни слова любви, хотя ты так и не узнала, что я сделал из-за тебя с доном Педро. Не верю я и тому, что в конце концов ты полюбила меня, как утверждает донна Марион. Если твоё сердце и билось иногда сильнее, то это было не из-за меня. Бедный необузданный ребёнок! Корить меня тем, что я служил Испании и церкви, и пасть жертвой козней испанского попа! Но не он и не она одни виноваты в этом: есть доля и моей вины. Я надеюсь, что когда-нибудь снизойдёт мир и на меня.
6 декабря.
Сегодня я опять видел донну Марион, но на этот раз она была настороже. Ни на одну минуту не дала она мне заглянуть ей в сердце, ни словом, ни взглядом не выдала себя. Напрасно старался я выспросить её о её личной жизни после смерти Изабеллы.
— Не стоит утомлять вас этими пустяками… Да и воспоминания эти так мучительны для меня, — сказала она.
После этого я не смел настаивать. Вместо этого она попросила меня рассказать ей о себе. Кроме того, что я взял приступом Гертруденберг, она ничего не знала.
Я стал рассказывать. Она слушала меня с тем глубоким сочувствием, которое и без слов невольно ощущаешь. В её голосе появились какие-то удивительные оттенки, которые я вчера заметил в первый раз. Незаметно она заставила меня отступить от сдержанности и сказать больше, чем я хотел; Я ведь не люблю говорить о себе и о своих делах иначе, как в этой книге. Здесь я записываю всё хорошее и всё дурное, как летописец, пишущий свою хронику, и удивляюсь, как столь слабый человек, описанный на этих страницах, мог вынести так много. Но ещё больше удивлялся я этому вчера ночью.
Я рассказал донне Марион, как я вышел из Гертруденберга, как моя гвардия предпочла идти на смерть, но не оставить меня. Описал ей битву на Рейне, когда мы ждали последней атаки среди снежной бури. Рассказал о принце и Гаарлеме, рассказал ей о вещах, о которых всякому другому сообщил бы лишь в форме циничного замечания, о которых я не думал говорить ни одному живому существу, кроме, конечно, моей жены, если бы она захотела меня выслушать.
В чём был секрет, с помощью которого донна Марион заставляла меня забывать мою обычную сдержанность, я не знаю или, лучше сказать, догадываюсь. Но сама она была сосредоточена и спокойна. Её обращение, вполне любезное, посторонний человек назвал бы холодным.
Когда нужно было идти к фру Терборг — сегодня я не мог избежать этого знакомства, — я остановил донну Марион и спросил:
— Так как моя жена сказала вам всё, то вы, конечно, слышали от неё историю о маркизе Ларивадор. Что вы думаете об этом, донна Марион?
Она взглянула мне прямо в глаза и отвечала:
— Я думаю, что вы способны совершить ужасное дело, когда вы в гневе или распалены ненавистью, что я сама видела. Но я не верю, чтобы вы могли совершить какой-нибудь неблагородный поступок, недостойный вас.
— А что если эта история верна, донна Марион?
— Пусть так. Поступки бывают иногда не такими, как о них рассказывают. Я могу только повторить то, что уже сказала.
Вот её вера! О, если б у моей жены нашлась хоть десятая доля такой веры!
— Факты верны, — сказал я. — Единственную же вещь, которая извиняет меня, я сказать не могу.
— Вы уже довольно сказали мне, и я в вас никогда не сомневалась, — промолвила она, подавая мне руку.
Мы перешли в соседнюю комнату, где была фру Терборг.
Я знал её и неоднократно встречал в лучших домах города. Про неё говорили, что она честолюбива, что она смотрела на своего мужа, который был много старше её, как на переходную ступень к более высокому общественному положению. В этом он обманул её ожидания, прожив гораздо дольше, чем предполагали, и, когда наконец он исполнил свою обязанность и умер, вдова была уже не так молода, как было бы нужно. Так, по крайней мере, говорили. Верно ли это было, сказать не берусь. Что касается меня, то я недолюбливал её и старался избегать.