Сливово-лиловый (ЛП)

— Ох, — вздыхает Фрэнк и хмурится.
— Пункт второй. Даже в нашем мире действует правило: кто хочет трахаться, должен быть вежливым. Просто потому, что ты доминируешь или имеешь садистские наклонности, совсем не обязательно вести себя как мудак. Напротив. Нужно с благодарностью носить на руках женщину, которая позволяет вместе с ней воплотить в жизнь твои фантазии.
«Ого, ничего себе», — думаю я и сжимаю его руку. Я надеюсь, что будущей подруге Фрэнка повезет, если он действительно усвоит эти слова.
— Но разве… самый большой кайф не в… контроле и власти?
— Да, конечно.
— Но почему тогда она сама решила… что будет пить? Разве не ты решаешь, что ей пить?
— Ты начитался слишком много плохих книг или насмотрелся дрянных фильмов. Я не заказываю за нее, потому что для меня этот мини-кайфик не идет ни в какое сравнение с последствиями. Что мне с того, что я навяжу ей коктейль, который ей не нравится? Она выпьет его, потому что думает, что должна, так как верит, что я ожидаю этого от нее. Она не хочет меня разочаровывать. Но она не может наслаждаться этим, мучает себя совершенно отрицательным образом и приходит в плохое настроение. И потом? Плохое настроение, заблокированная голова, переживания, страхи — все это делает границы более узкими. То есть, я сам себя ущемляю такими дешевыми проявлениями власти. Когда я иду с ней домой, а она расслаблена и в хорошем настроении, я, в конечном итоге, получаю гораздо больше. И это реальная власть — способность манипулировать ею так, чтобы получать максимальный кайф от ее использования.
Я никогда раньше не рассматривала это с такой точки зрения, но думаю, что Роберт прав. Он, черт возьми, абсолютно прав, по крайней мере, в отношении меня.
— Я никогда раньше не рассматривал это так… — бормочет Фрэнк, теребя галстук.
— Конечно, есть и такие женщины, которые тащатся, когда мужчина лишает их права принимать любые жизненные решения. Зависит от женщины, — объясняю я и продолжаю, — мне это не нравится. На самом деле, меня взбесило бы, если бы Роберт указывал мне, что есть или пить.
Фрэнк улыбается, и эта улыбка мгновенно делает его очень привлекательным. Как будто переключился тумблер, и у него теперь появилась харизма, в которой он нуждается.
— Но если ты бесишься, не доставляет ли покорность еще больше удовольствия? И наказание?
— Да, все конечно так. Но есть и другие вещи, которые заставляют меня бунтовать, но находятся в пределах моих границ.
— М-м-м. Могу я спросить, как Роберт тебя наказал?
Фрэнк смотрит то на меня, то на Роберта.
— Расскажи ему, Аллегра.
Все во мне воспротивилось. Это не его дело. Подробности не касаются чужих. Я чувствую унижение и стыд, когда нужно говорить о конкретных интимных деталях перед посторонними. Мое дыхание углубляется, и я борюсь с собой. Роберт попал прямо в яблочко, как и следовало ожидать.
Приход официанта с нашими напитками дает мне несколько секунд передышки. Это похоже на то, что Роберт допускает кого-то третьего в нашу игру, которая игрой-то и не является. Я не хочу говорить, но должна. Я знаю, что должна покориться его воле не только потому, что у меня есть внутренняя потребность сделать это, но также и потому, что это еще одно испытание.
— Аллегра.
Большего требования не последует. Это единственное и последнее предупреждение, его тон однозначен. Я вижу, что Фрэнк смотрит на меня с любопытством, и опускаю глаза.
— Я получила тридцать ударов по заднице. Рукой.
Мой голос тихий и неуверенный, но Фрэнк кивает. Он понял меня. Я чувствую, как Роберт обнимает мои плечи и прикасается губами к моему виску. Унижение и то, что я сдалась без боя, а также безмолвная похвала за мое послушание, погружают меня глубоко в «зону», и я с облегчением вздыхаю.
— Дай ей время, — слышу я слова Роберта, — но не уступай.
Глава 10
Роберт переводит разговор обратно на более общую тему: он знает, что я не хочу рассказывать о себе большего. Этого сложного предложения ему было достаточно, чтобы проверить меня, продемонстрировать свою власть и показать мне, на что я действительно готова, на что я способна. В течение вечера Фрэнк — внимательный и заинтересованный слушатель, который действительно хочет чему-то научиться — возвращается к теме «границ».
  
— Конечно, расширять границы нужно нежно и осторожно, растягивать по чуть-чуть, но никогда не перепрыгивать через них с разбегу, скорее на ощупь продвигаться к пределу, наблюдать, как она отреагирует, как справится, а затем двигаться дальше. На один или два миллиметра. Не больше. Так, как я сделал только что.
— Ты переступил границу только что?
— Аллегра пересекла таковую. Для меня. Когда она рассказала тебе, по моей просьбе, как выглядело ее наказание. Она этого не хотела. Но сделала это.
— М-м-м, — призадумался Фрэнк, — откуда ты это знаешь?
— Я чувствую это. Требуется немного опыта, немного такта, но со временем это приходит само собой.
— Почему ты это рассказала, Аллегра?
Я поднимаю до сих пор опущенную голову и смотрю на Фрэнка, а затем немного поворачиваюсь, ища помощи у Роберта. Наши взгляды встречаются, и Роберт сжимает мою руку. «Скажи это, — сигнализируют его глаза, — скажи это, я знаю, ты можешь это сделать».
— Потому что Роберт хотел, чтобы я это сказала. Сопротивляться ему ощущается неправильным. Я чувствую себя хорошо и свободно, когда… я подчиняюсь.
Я не смотрю на Фрэнка, я говорю это Роберту. Для Роберта. Потому что он хочет, чтобы я объяснилась. Потому что я должна воздать должное уважение Фрэнку. Но я вынуждена идти на компромисс: я не могу смотреть на Фрэнка и раскрывать свое сокровенное. Я могу сказать Роберту и отрешиться от присутствия Фрэнка. Ни больше, ни меньше. Роберт улыбается мне — это очень любящая, нежная улыбка — и я знаю, что он гордится мной.
— Что бы ты сделал, если бы она этого не сказала? — Фрэнк поворачивается к Роберту, и тот хмурится.
— Я был уверен, что она скажет. Это была «эластичная граница», которую она способна преодолеть с небольшой помощью, так что… я даже не думал об этом. Если бы я оказался неправ, то ответил бы сам. А потом, дома, поговорил бы с ней.
— Ты бы наказал ее, верно?
— Нет. Нет, совершенно не верно, Фрэнк. Если я ошибаюсь, и она не готова пересечь «границу», я не могу наказать ее за мое неправильное суждение. Этим я делаю «границы» более узкими и прочными, более непроницаемыми. Это разрушает доверие. Какими бы ни были позволительны или необходимы наказания, по моему мнению, этого не следует делать. Это разрушает слишком многое и просто в корне неправильно.
Я не могу сдержаться и целую его в щеку. Боже, этот мужчина фантастичен. Он обнимает меня и целует в лоб.
— Ты великолепна, — шепчет он мне, и я закрываю глаза, наслаждаясь пронизывающим счастьем.
В субботу после нашего разговора с Фрэнком мы проводим вечер с Робертом. Мне нравится его квартира, она ему подходит. Она выглядит повседневно и обитаемо, без холодного дизайна, без стильной функциональности. В гостиной на краю полки сидят принадлежащие Лотти Барби, чье существование нисколько не смущает Роберта. Он просто позволяет им сидеть там, пока Лотти не вернется и не поиграет с ними. У большинства мужчин даже не было бы Барби в доме, а даже если и были, то они, я думаю, их убрали бы.
Настроение хорошее, легкое и расслабленное. Мы лежим перед телевизором, как обычная пара, попиваем красное вино и смотрим фильм. Мы много смеемся и обсуждаем сюжет, операторскую и режиссерскую работу. Когда Роберт выключает телевизор, настроение в комнате резко меняется. Как в его офисе несколькими днями ранее. Он может переключиться в течение миллисекунды и дать мне почувствовать это. Роберт встает и смотрит на меня. С дивана, где я сижу, он смотрится откровенно огромным — сто восьмидесяти сантиметровое доминирование смотрит на меня свысока, и мне приходится нервно сглотнуть.
— Раздевайся, — тихо говорит он, и я спешу выбраться из одежды. — Распусти волосы.