Сибирский беглец
Ждать было невмоготу. Беглец присел у кучки бетонных блоков. За спиной раздались голоса. За колючкой, вдоль контрольно-следовой полосы, шел патруль – к счастью, небыстро. Но уже через минуту будут там, где сходятся все дороги!
Павел Евдокимович согнулся в три погибели, припустил по маршруту. Могли заметить, но не заметили, он ускорился – нетерпение гнало. Бараки остались в стороне, здесь находились хозяйственные постройки. Он крался вдоль забора, затем не выдержал, побежал. Чернел проем – КПП. Рядом никого – уже интересно. Через тридцать секунд появится патруль…
Беглец скользнул в проем, споткнулся о ступеньку, выставил ладонь. Пол был липкий, что-то разлили. Кажется, догадывался, что именно… Он шел осторожно, держась за стену. На посту – шаром покати. В помещении охраны иллюминировала слабая лампочка, озаряла голые стены, пустую пирамиду для автоматов. Здесь должны находиться как минимум трое…
Закружилась голова – впереди была свобода. Сунулся в каморку, забрал со стола громоздкий электрический фонарь с разболтанной ручкой. Пространство за воротами озарялось светом далекого прожектора. Ближний свет почему-то не работал. Возможно, он управлялся со щитка на КПП. Павел Евдокимович замешкался – впрочем, вариантов не было, – припустил вдоль ограды, перепрыгнул через канаву, из которой доносился жалобный стон. Привет вертухаям, туда им и дорога… Тоже добивать не стали, оттащили порезанных ножами до ближайшей канавы и выбросили, как ненужный хлам. Правильно действовали урки. Хотя, с другой стороны, время, как ни крути, потеряли…
Здесь была одна дорога. Слева открытая местность между лесными массивами – духу не хватит торчать на юру. Справа гиблые топи – там и днем не пролезешь, засосет, а уж ночью, когда ни хрена не видно… Есть еще дорога – напрочь раскисшая, со скользкой обочиной, на ней постоянно застревает тюремный транспорт. Оставалось лишь прямо – через крапиву и лопухи, в темный лес, до которого метров пятьсот. Он кинулся напролом, разгребая высокую траву, подмечая мимоходом: здесь недавно шли люди. Значит, верной дорогой идем, товарищи! Трудно совместить несовместимое, но одному в тайге не выжить…
До леса оставалось метров двадцать, когда за спиной вспыхнули прожекторы, надрывно завыла сирена. Спохватились, черти! Он ускорил шаг, последние метры полз на корточках, надеясь, что трава прикроет, потом вкатился под куст боярышника. Вроде не заметили. Ясно, что поймут, куда идти, да и следы увидят, но остальные направления тоже обязаны проверить, то есть распылят силы.
Он поднялся, грузно побежал. Но куда убежишь в этой чертовой тайге? Метров пятнадцать – деревья уплотнились, выросла стена бурелома, которую ни объехать, ни обойти! Поставил фонарь на рассеянный свет, полез на «баррикаду», скатился в мешанину веток и колючек, из которых выпутывался целую вечность! Двинулся вприсядку под пышные ели, дальше просто полз, не замечая, что рот забивается землей и перепревшими иголками. Плевать на все, он был на свободе, пусть временно, а это много стоило! Стиснув зубы, глухо рыча, прорывался сквозь залежи, переползал канавы и овраги, ворочался в кустах. Иногда застывал, прислушивался. Сзади различался слабый шум. Впереди тоже были люди – звуки затухали, потом, наоборот, становились отчетливее…
Он догнал беглых зэков в полутора верстах от колонии. Те исчерпали последние силы, грузно попадали в траву на крохотной поляне, хрипло кашляли. Нервы звенели как струны, чье-то чуткое ухо уловило треск сучьев. Шухер вышел знатный: зэки покатились за поваленные деревья, разлетелись по кустам. Хорошо хоть палить не стали из захваченных автоматов.
– Эй, не стреляйте, – бросил Павел Евдокимович, вставая на всякий случай за дерево, – свои.
– Свои, говоришь? – выдержав паузу, проворчал сиплый голос. – А все свои уже здесь, одни чужие остались. Ты что за хрен с бугра, откуда нарисовался? Погодь-ка, – задумался говорящий, – уж больно голос твой знакомый… Не из вертухаев, точно. Нашпигуем его, братва? Нахрена нам этот лишний геморрой?
Кто-то передернул затвор, засмеялся дребезжащим смехом.
– Неужто не любопытно, Бархан? Да не бзди ты, давай базарить. Не вурдалак – не покусаю. Но учти, времени нет, вертухаи на хвосте, минут через тридцать будут здесь. Так, выхожу, шмалять не станете? У меня фонарь.
– Выходи, мил человек, – ухмыльнулся заключенный с погонялом Бархан, – засвети свое личико. Только не дрыгайся, не мельтеши, не то, сам понимаешь…
Павел Евдокимович поднял фонарь и протиснулся через кустарник. Пистолет висел, зацепившись спусковой скобой за палец. Поляна помалкивала. Он вышел на открытый участок, осветил лицо. Затем нагнулся, поставил фонарь под ноги. Словно тусклую лампочку зажгли: озарилось узкое пространство, переломленный пополам догнивающий паданец.
Высунулась из ветвей физиономия, перекосилась в ухмылке. Справа показался кто-то еще, привстал обретающийся за паданцем «мухомор» – небритый, изрытый серыми пятнами. Публика собралась не самая респектабельная. Легкие фуфайки с пришитыми номерами, стоптанные сапоги. У парочки за плечами худые вещмешки. Автоматы побитой охраны были, разумеется, при них. Уплыл пистолет из руки – чуть с пальцем не оторвали. Зэков было пятеро, явный перебор, они бы еще весь барак с собой взяли!
– Опа-на, да это же Череп, – обнаружила небритая пятнистая харя с погремухой Махно. – Наше вам с кисточкой, гражданин мент, какими судьбами?
– Я не мент, – стиснув зубы, проворчал Череп. – Хотя для тебя, Махно, один хрен.
– Да завалить его, по-любому мент! – взвизгнул плюгавый, кривой на глаз, сравнительно молодой зэк. – Бархан, нахрена нам эти запутки? Мочи эту гниду…
– Жало завали, Лупатый, – резко бросил кряжистый быкообразный субъект с маленькими въедливыми глазами – упомянутый Бархан. – Не понял, шкет? Хлебальник, говорю, заткни!
Лупатый замолчал, гадливо ощерился. Он постоянно моргал, за что и заработал свою неблагозвучную кличку. Бархан набычился, исподлобья таращился на примкнувшего к компании «товарища».
– Присоседился, стало быть, Череп? Компанию хочешь составить? А знаешь, Лупатый в чем-то прав: пусть ты и не мент, но один хрен из цветных, а нам это нужно – копаться в оттенках дерьма? За пушку спасибо. Что там у тебя еще – ну-ка, засвети.
Обстановка накалялась. Зэки окружали. Скрипнуло, вываливаясь из пазухи, лезвие «выкидухи». Скалился Лупатый, поигрывал пальчиками. Озадаченно поглядывал широколицый Сыч – зэк не кипешной, рассудительный, сидящий за «убийство двух и более лиц». Демонстративно позевывал долговязый Торченый – тип с бельмом на глазу и рваным ухом – просто хрестоматийный заключенный советской колонии.
Режим на зоне был строгий, срок отбывали лица, совершившие особо тяжкие преступления. Кто-то чалился пожизненно, другие имели химерическую возможность в конце увидеть волю. Персон, подобных Черепу, здесь было немного, их содержали в отдельном блоке, с особой охраной и особыми условиями труда и быта. Почему последние оказались здесь – неисповедимые пути бюрократии и логики советской пенитенциарной системы. Пересекались нечасто, в основном на прогулках, на отдельных коллективных мероприятиях. Излишне говорить, что обе категории заключенных не испытывали теплых чувств друг к другу.
– Что стоишь, сука ментовская, неясно было сказано – сумку к осмотру! – взвизгнул Лупатый. «Не вынесла душа поэта» – бросился на ненавистного мента, схватил его за горло цепкими пальцами! Бархан промолчал, интересно стало. Остальные тоже обошлись без комментариев.
Дыхание перехватило, закружилась голова. Лупатый, смеясь в лицо, сдавил горло – явно собираясь завершать начатое. Субъект был совершенно без мозгов. Череп пытался оторвать от себя прилипчивые ручонки, но те пристыли намертво. От нехватки кислорода вспучилась голова.
Скальпель лежал в боковом кармане. Пальцы обхватили рукоятку. Лезвие вошло в левый бок, Лупатый икнул. Не понял, что произошло, почувствовал лишь досадное неудобство. Череп выдернул из тела лезвие, стал бить, наращивая силу ударов. Ослабла хватка, дышать стало легче. Лупатый запоздало сообразил, что дела плохи. Но на кураже даже боли не почувствуешь! Захрипел, рвотный спазм сотряс тело. Руки обвалились.