Когда родилась Луна (ЛП)

Как и моя.
― Тебе нужна помощь.
На этот раз она опускает кружку на стол гораздо аккуратнее, заглядывая в ее полупустые глубины и прикусив нижнюю губу.
Я вздыхаю.
Наклонившись вперед, я кладу предплечья на стол.
― В чем дело, принцесса?
Она сглатывает, и я слышу, как бешено колотится ее сердце, собираясь с силами, как это бывает, когда кто-то готовится к битве.
Ее голос превращается в хриплый шепот, когда она наконец говорит: ― Я… слышу его.
  
― Кого?
Еще один глоток, и она смотрит на меня остекленевшими глазами, поднимая бледную руку к своей диадеме.
К Эфирному камню.
Моя кровь застывает в венах.
Я откидываюсь на спинку сиденья и смотрю на нее, голова полна мыслей, которые я не могу обуздать настолько, чтобы произнести.
По ее щеке скатывается слеза, и я вижу ее.
По-настоящему вижу.
Темные круги у нее под глазами. Ее хрупкая, похожая на скелет, рука и то, как сильно выступают скулы. Ее ногти, обгрызенные так сильно, что местами кровоточат.
Она чахнет…
Внутри меня поднимается что-то свирепое и дикое.
Я наклоняюсь вперед, заставляя себя произносить слова сквозь стиснутые зубы.
― Как долго?
Она моргает, по щеке скатывается еще одна слеза, которую она быстро смахивает, опустив взгляд на столешницу.
― Точно не знаю. Мои няни говорили, что первые несколько фаз после рождения я кричала без остановки, что они считали странным, потому что диадема должна была ослабить меня. Они подозревали, что я уже тогда слышала Творцов и кричала, чтобы заглушить их болтовню, поэтому надели на меня железное ожерелье. Сказали, что я сразу же успокоилась.
Я сглатываю.
Я слышал, что она была беспокойным ребенком, но списал это на отголоски травмы, полученной ею в начале жизни в этом мире ― мире, который я возненавидел.
― Но по мере взросления тишина раздражала так, что я не могу описать, и я не могла избавиться от ощущения, что мне чего-то не хватает. Когда мне исполнилось восемнадцать, я сняла ожерелье, и все, что я услышала … ― это плач, ― хрипит она.
У меня пересыхает в горле.
― Его страх, его печаль… Они текли через меня, как река. Мне казалось, что меня разрывают на части, кусок за куском. ― Ее взгляд встречается с моим, и я думаю, что копье, вонзенное в сердце могло бы причинить меньше боли.
В этих больших голубых глазах столько страдания…
― Я снова надела ожерелье, ― говорит она, вытирая щеки рукавом. ― Я не снимала его много-много фаз. Потому что я была трусихой.
― Ты не трусиха, Кизари. Никогда не говори о себе так.
Она натянуто улыбается, затем отпивает еще медовухи, почти осушая кружку, прежде чем снова заговорить.
― В конце концов я нашла в себе мужество. Сняла ожерелье впервые за более чем восемьдесят фаз. Я прислушалась к его стонам. По-настоящему прислушалась. Я поняла, что это не просто крики и стенания, а слова, ― говорит она, и ее голос ломается, а широко раскрытые глаза умоляют меня. ― Я начала складывать эти слова воедино, формируя его язык в своем сознании, узнавая… слишком много.
Мой взгляд устремляется на штору, и я снова кладу руки на стол.
Это еще не все, я знаю. Она избегает основной темы, словно боится с ней справиться.
― Продолжай.
Наступает секундная пауза, прежде чем она поднимает подбородок, и впервые с тех пор, как она села за мой стол, я вижу в ней ту, кому есть что защищать.
Есть что терять.
― Я говорю тебе это не потому, что хочу твоей жалости. Жалость не поможет мне так же, как не помогала ему во время тех многочисленных фаз, когда я его не слушала.
― Тогда почему?
― Потому что мне нужна помощь, чтобы освободить его.
Она как будто протянула руку через стол, взмахнула ею и ударила меня по лицу.
― Это невозможно, ― рычу я. ― Это убьет тебя. Диадему можно снять только с носителя, у которого нет пульса.
― Я не собираюсь умирать, дядя. Должен быть другой способ. Я просто должна его найти.
Никогда в жизни мне не хотелось так сильно кого-то встряхнуть, руки сжимаются в кулаки до побеления костяшек.
― И почему ты хочешь это сделать? ― выдавливаю я из себя. ― Эфирный камень передается из поколения в поколение. Твоя мама носила его. Ее мама до этого. И так до бесконечности…
― Его зовут Калис, ― объявляет она, и в ее голосе звучит свирепый имперский тон. Она буравит меня взглядом, который пронзает плоть и кости. ― И потому что я влюблена в него.
В глубине моего нутра зарождается гул, обжигая горло таким сильным жаром, что, клянусь, плоть отслаивается.
Я слишком хорошо знаю, насколько пагубными могут быть корни любви. Я страдаю от этого же недуга уже больше эона, и буду страдать до самой смерти.
Кизари тоже страдает ― я вижу это по ее глазам. Это чувство завладело ею и не хочет отпускать.
Если бы мой брат не спрятал ее от мира, возможно, она не влюбилась бы в этот чертов камень. Возможно, она не пыталась бы избавиться от диадемы, которая вполне может лишить ее жизни в тот же миг, как будет сорвана.
― Не существует реальности, в которой все закончится хорошо, ― рычу я сквозь стиснутые зубы, и что-то в ее глазах меняется.
― Ты не можешь этого знать…
― Я знаю, что он оказался заключен в ней не просто так. Что твоя родословная была наделена силой сдерживать его не просто так.
Она отрывает взгляд от меня и опускает на стол так быстро, что, наверное, думает, что я не заметил тень вины, затуманившей ее взгляд.
― Что ты знаешь?
― Ничего, ― выдавливает она из себя, и щеки ее вспыхивают.
Мои глаза прищуриваются.
― Что. Ты. Знаешь?
Она встает.
― Это была ошибка. Забудь, что я сказала. ― Мои глаза вспыхивают, когда она накидывает капюшон и направляется к шторам. Глядя на меня через плечо, она говорит: ― Я оставлю тебя с твоей пустой кружкой.
Она уходит ― ее прощальные слова похожи на капли яда, поданные мне на потускневшей ложке, ― оставляя штору широко распахнутой. Мне открывается идеальный вид на сцену. Женщину-музыканта, сидящую на табурете под светящимися снежинками, и свободное место рядом с ней, не дающее мне покоя.
Я смотрю на свою пустую кружку и тяжело вздыхаю.
Задерживаю дыхание.
Кизари права, но не только моя кружка пуста.
В груди у меня тоже чертовски пусто.
ГЛАВА 14
Что-то тычется в мою щеку, вырывая из огненных объятий сна, который медленными, обжигающими движениями плавил плоть на моих костях. Я распахиваю глаза, и крик застывает в горле, словно рев зверя, грозящий расколоть мир надвое.
Я сажусь, шипя сквозь стиснутые зубы и пытаясь сконцентрироваться на реальности.
Сегодняшнем дне.
Ней порхает вокруг меня, отчаянно тыкаясь носом мне в грудь, пока я тру свою покрытую испариной кожу, пытаясь стереть ужас со своей плоти.
Безуспешно.
Я бегу в умывальную комнату, наполняю каменный таз ледяной водой и брызгаю на лицо, но это почти не снимает жжения.
― Это был сон, ― бормочу я, повторяя движения снова.
И снова.
Ней продолжает порхать вокруг меня, пока я мочу тряпку в ледяной воде и протираю ею шею. Я снова окунаю ее и вдавливая лицо в мокрый материал.
Просто гребаный сон.
Я поднимаю голову и смотрю в маленькое зеркало, висящее на стене. Глаза налиты кровью, их цвет голубого льда резко выделяется на фоне красных белков, щеки горят от невыносимого жара, который заставил меня проснуться.
Зарычав, я комкаю тряпку и швыряю ее в стену, снова набираю полные ладони воды, брызгаю на лицо и провожу мокрой рукой по волосам. Я упираюсь руками в край раковины и закрываю глаза, напевая свою успокаивающую мелодию, сосредоточившись на кончиках пальцев, затем на кистях, руках, двигаясь по всему телу. Медленно расслабляю каждую мышцу, убеждая себя, что здесь нет ничего, что могло бы причинить мне боль.