Тюрьма

— Какой народ, дура! Они про нас думать забыли!
— Верно! Он себя покажет… Перетравит нас этим… дустом — и по новой… Справедливость, законность!..
Я уже наслушался, еще на спецу — Боря, Пахом, Андрюха… Перетирали эту тему до тошноты. Отмахи вался, не хотел слушать, знал, не для, меня, а тут чувствую — завели! Их-то не выпустят, думаю я, зря надеются, зачем они, давно про них позабыли, а вот меня… И по справедливости, и для понта, и для престижа, и для политики, и в традиции, по «Борису Годунову»— прочли ему, подсказали: «Со временем и понемногу снова затягивай державные бразды, теперь ослабь, из рук не выпуская…» Все сходится!..
Радио молчит. В последних известиях — ни слова, в обзоре газет — ничего…
— Виталий Иваныч, может, не было, спутали?
— Было, Вадим, сам слышал…
Стучит кормушка, бросили пачку газет. Кидаются, хватают, где моя «Известия»?.. Вон она в чьих-то руках…
— Читай, сука! Не грамотный, что ли, читай!
— Серому отдайте, его газета…
Строчки прыгают в глазах, вот она… Маленькая статейка, две колонки… А что много писать, если всех! Отпустить и весь разговор!.. Ничего не пойму…
— Читай, читай вслух!..
Читаю, не могу врубиться в смысл, убегает, общие слова… Пошли номера статей, знакомые, чужие… Как петлю набрасывают, вытащил ногу, только руку выпутал, а нога в другой петле, снова ногу высвободил, теперь руку повязали, а тут сверху накидывают, за горло… Вот она, моя статья!.. «Кроме…» Кроме!
— Ты что, Серый, давай читай!
— Читай сам, не хочу…
Рядом со мной — Генка Барсуков, пришел со мной из сто шестнадцатой хаты, самый мерзкий в камере — акробат из госцирка, клеил девочек у центрального телеграфа, предлагал номер в цирковой программе, отвозил в однокомнатную квартиру без телефона в Орехово-Борисове, в ванной для них цирковая юбочка, прозрачная, из ванны поочередно, а он отбирает — годится-не годится… Пятнадцать «картинок» в деле. Это Генка порвал протокол у следователя, оболгали его, добавили две «картинки», каких не было. Вернулся из карцера — страшный, оброс за десять суток, втянуло, руки дрожат, а так здоровенный малый, жилистый, каждое утро перед завтраком ходит на руках вокруг дубка… Я на него смотреть не мог, не мог преодолеть гадливость, не отвечал, отворачивался. Сейчас он рядом, держит мою газету грязными лапами…
Кладу ему голову на плечо, закрываю глаза…
— Ты что, Серый?..— поднял небритую рожу от газеты.
Вот оно братство, думаю, оно не в общем деле, не в общих заботах, радостях-печалях, тут подороже — общность судьбы, какая разница, кто из нас хуже-лучше, кто разберет…
— Ну, отпустили?
— Дождались!
— Во суки?!
— А ты думал — чего тебе?
— Да у нас в камере никто не выйдет?
— Захотел! Когда было, чтоб отпускали!..
— Коммуняки!..
— Пошли они со своей газетой!..
— Амнистия!..
У Генки вырвали газету, рвут в клочья, топчут ногами…
— И ветеранов не выпустят? Хрен с нами, но — ветеранов!
— Ну гады, подождите, я с вами посчитаюсь!..
— Резать их, жечь! Погуляем!..
— Что с тобой, Серый? Неужели верил, отпустят?
— Завели, бес поймал. Хуже нет, когда ловишься на Такую дешевку, за себя стыдно…
— Забудь. Тебе, я гляжу, скучно в семье, переходи за дубок?..,
Сидим у Олега, его шконка возле окна, против Яна, по другую сторону дубка. Он мне сразу понравился, но я уже боюсь людей и первому чувству перестал верить. Ничего в людях не понимаю. Боюсь говорить с ним, так он мне нравится… Густая шапка русых волос, носатый — грузин из Сухуми. Был барменам в московском ресторане, в Москве у него жена, квартира, а все остальное в Сухуми. Кликуха у него — «Князь». Тот Олег — Князек, а этот — Князь. Веселый, легкий человек, на себя не тянет.
— Выйдешь,— говорит, — увезу тебя в Сухуми. Отойдешь, все забудешь, я тебя так спрячу, никто не найдет.
— В горах, что ли?
— Зачем в горах, и море будет рядом, и речка, а никто не найдет. Хочешь — пиши, живи, как хочешь.
— Запомни мой адрес, Олег, выйду-не выйду, а к моим придешь, расскажешь.
— Если тебя не будет, племянника увезу. У меня яхта, пусть ходит под парусом. А выйдешь, уйдем в Турцию.
  
— Нет,— говорю, — здесь интересней. Где такое увидишь?.. Зачем они нам и мы им — зачем?
— Так думаешь?
— Я так живу. Долгов много. Надо рассчитаться.
— Тогда выйдешь. Если долги не отдал, надо выходить. Не на племянника их вешать?
— Верно, — говорю,— мои долги на мне. Вот у меня и дело на всю оставшуюся жизнь — рассчитываться.
— Нормально, Серый, — говорит Олег,— когда так решил, ничего с тобой не сделают. Когда человек хочет отдать долги, он их отдаст. Перейдешь за дубок?
— Перед ребятами неудобно и… Стас подумает…
— Плюнь, я на себя беру. Поговорю, они у меня не пикнут. А Стас… Попомни мое слово, он у нас будет за старшего. Увидишь, недолго осталось. Я за ним давно замечаю… Яна уберут, он им не годится: когда нам хо рошо — им всегда невыгодно. Вот и будем вместе, а в случае чего, и выкинут вместе. Вдвоем всегда веселей. Договорились?..
19
...Я больше не могу, у меня нет сил, их много, а я один, я путаюсь и сбиваюсь, не могу вместить, мне не хватает, пошло через край, хлынуло из ушей, изо рта, из носа, в глазах мелькает, кружится, звенит… Кто они, что в них, что происходит с ними, с каждым из них — кто они и кто я? Я не могу больше!
Господи, думаю я, прости и помилуй меня грешнаго… Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуя мя… Отче наш, думаю я, у меня ничего нет, кроме Тебя, у нас ничего нет, кроме Тебя. Я прошу Тебя, Господи, я умоляю Тебя, Боже мой, о всех о нас, и о тех, кто помнит о Тебе, и о тех, кто забыл о Тебе, и о тех, кто Тебя не знает, не хочет знать — но и у них больше ничего нет, больше никого нет, а то, что есть, на что они рассчитывают, надеются, их только погубит…
Иже еси на небесех, думаю я. Ты рядом, Господи, Твои небеса близко — они здесь, в этой страшной камере. Ты дал мне возможность об этом узнать, ощутить, почувствовать Тебя рядом, для того я, по милости Тво ей, и попал сюда, я это знаю, понял — Ты всегда здесь, всегда рядом. Ты вырвал меня из мира, которому у меня не было сил сопротивляться. Ты знал это лучше меня и решил за меня.
Да святится Имя Твое, да приидет Царствие Твое, думаю я. Как только я произношу Твое Святое Имя грешными устами, я слышу Тебя, Господи, Твое Имя в каждом из нас, стоит только забыть себя, о себе, увидеть Тебя в другом. Я помню, как Ты шел ко мне из алтаря, ступив легкой ногой на облако, плыл в голубовато-золотистом свете. И с тех пор Ты со мной, Господи, Ты не оставил меня. Ты всегда рядом, знаю, чувствую, понимаю — Твое Царство и здесь, в смраде и ужасе этой камеры.
Да будет воля Твоя, Господи, яко на небеси и на земли. Земля стоит только небесами, Господи, только Твоя воля держит весь мир и нас грешных и недостойных, не дает нам пропасть. Но если Ты захочешь, Господи, поможешь, коснешься нас, мы сможем подняться… Сам я ничего не могу, только с Тобой, только Тобой, Господи, Боже мой!
Хлеб наш насущный даждь нам днесь, Господи. Пайку, которую Ты даешь нам — мы им за нее ничего не должны, власти не должны, тюрьме не должны, это Твоя милость, Господи, Твой хлеб, и с Твоей помощью, с Твоей благодатью он станет для нас хлебом насущным, Твоей милостью станет нам причастием Тела Твоего, Господи. Если мы принесем покаяние, если сможем понять — и не разумом, всею кровью, сердцем, всем составом естества, что мы ничто без Тебя, что у нас не до станет сил — ни у самых сильных, ни у самых мужест венных, ни у самых жизнестойких. Ничего не сможем, если Ты не дашь нам Своей небесной силы, хлеба насущного, осознания своего ничтожества и греха, нас съевшего.
Остави нам долги наши, Господи, яко же и мы оставляем должником нашим… Прости нам, Господи, наши долги, наш грех пред Именем Твоим Святым, перед людьми, в которых мы забыли Твое Имя, прости и помилуй, Господи, научи нас, научи меня, Господи, оставить должником все, что они мне должны! Я и сейчас, и здесь, трепыхаясь в Твоей Руке, грешу и грешу судом над другими, свожу счеты, Господи — помоги и помилуй меня, ради покаяния моего…