Мистер Слотер
Юный убийца-подмастерье Рипли. Неопределенного возраста. Узкокостный, бледный, странно-хрупкий с виду. Шелковистые волосы цвета пыли, тонкий длинный шрам через правую бровь уходит под волосы, глаз под ним молочно-белый. В руке синяя вязальная спица, готовая войти через глаз Берри в мозг.
Исчез.
Загадочный фехтовальщик, граф Антон Маннергейм Дальгрен, который едва не нарисовал Мэтью на животе улыбку острием кинжала. Дальгрен покинул дом Чепела довольно бурно, унося с собой в пруд с золотыми рыбками сломанную в запястье левую руку и шторы, висевшие на двери в сад.
Исчез. Весь до последнего дюйма своей прусской злобы.
Но как они скрылись, эти четверо? Все дома усадьбы тщательно обыскали, от подвалов до чердаков. Лес перетряхнули, как старый половик, даже на деревья залезали осмотреться.
Улетели они, что ли, с речного обрыва, как демонические духи? Мэтью считал это маловероятным: потому, в частности, что у Дальгрена крыло сломано. Но даже при этом Дальгрен очень опасен, и мысль о том, что Рипли где-то точит свои спицы, тоже не грела душу.
Вот уже показался двухэтажный особняк из красного и серого кирпича. Фасад украшали многочисленные окна и серый купол наверху с медной крышей. Трубы торчали к небу. Дорожка огибала пруд с лилиями в нескольких ярдах от крыльца, и у его ступеней Мэтью остановил коня.
Входная дверь была открыта. Точнее, ее просто не было — сняли с петель. На ступенях лежало погубленное дождем кресло с желтой обивкой — упало, наверное, с перегруженной телеги, когда отсюда увозили другие ценности. Часть окон была разбита, прямо в дверях валялись фаянсовые осколки большой цветочной вазы, выпавшей из скользких от грязи пальцев. Неподалеку на заросшем сорняками газоне будто силился подняться на сломанных передних ногах дубовый стол — как увечная лошадь, взывающая своим видом к милосердию выстрела. Вытащенных из него ящиков не было нигде видно. Мэтью подумал, что это мог быть стол из кабинета Чепела, уже обысканный Лиллехорном в поисках вещественных доказательств.
Значит, так. Насколько Мэтью мог судить, многие горожане приезжали сюда, влекомые любопытством — и подогретые заманчивыми рассказами «Уховертки», — а уезжали как мародеры, нагрузив седельные сумки и телеги добычей из имения. Их можно понять, если вспомнить богатую обстановку внутри: гобелены, картины, канделябры и люстры, резные столы и кресла и…
Да. Книги.
У Мэтью не было случая посетить библиотеку. А ведь здесь могли остаться книги. В конце концов, кто станет грузить в телегу книги, когда есть персидские ковры и кровати под балдахином?
Он сошел с коня и повел его в поводу к пруду напоить. На краю пруда Данте вдруг шарахнулся, и Мэтью ощутил мерзкий запах, поднимающийся от воды. Наполовину съеденная жужжащими зелеными мухами, там плавала дохлая змея.
Мэтью попятился, привязал Данте к нижней ветке дерева чуть подальше, открыл седельную сумку и скормил коню яблоко. Из кожаной фляги, из которой пил сам, налил воды в ладонь и предложил Данте. Здесь, в тени дома, ощущалась вонь гниющей змеи, как…
Как незримое присутствие профессора Фелла?
Да, имение принадлежало Чепелу, но все предприятие было организовано профессором. Как слышал Мэтью от Грейтхауза, никто, вызвавший гнев профессора Фелла, долго не живет.
Мэтью нарушил его замысел, смешал фишки на игровом столе. Но сказать, что он эту игру выиграл? Нет. Карта смерти с кровавым пальцем, подброшенная ему под дверь, говорила, что игра только начинается, и Мэтью придется заплатить за то, что разозлил профессора.
Он заметил, что рука невольно легла на висящий на поясе пистолет. За открытой дверью не было никакого движения, не слышалось ни единого звука, кроме гудения пирующих мух. Внутри были темнота и разгром, хаос и запустение, маленький уголок Ада на Земле. Но еще и… знание для жаждущего. В книгах, купленных, очевидно, на деньги профессора Фелла.
Мэтью поднялся по ступеням и вошел в дом.
«Существует подпольный мир, который ты себе даже представить не можешь, — говорил ему Грейтхауз. — Занимается он фальшивомонетничеством, подлогами, кражей государственных и частных бумаг, шантажом, похищениями, поджогами, убийствами по найму и вообще всем, что приносит выгоду».
Подошвы Мэтью захрустели по битой посуде. Кажется, чайной. Кто-то сорвал чугунную люстру в прихожей, и пол усыпала каменная крошка с потолка. В глянцевом темном дереве панелей зияли дыры. Кое-где на лестнице были вырваны ступени. Мародеры искали спрятанный клад, подумал Мэтью. Нашли?
Он прошел по главному коридору, где когда-то висели гобелены, а теперь зияли дыры от топора. Интересно, в скольких нью-йоркских домах можно найти вывезенные отсюда вещи? Наверняка теперь Диппен Нэк сидит на горшке, инкрустированном золотом, и вряд ли сам Лиллехорн не преподнес шелковые простыни своей сварливой жене, которую называл Принцессой.
«Эти войны банд, — говорил Грейтхауз, — были жестокими, кровавыми и ничего им не дали. Но за последние пятнадцать лет все сильно изменилось. Появился профессор Фелл — откуда, мы не знаем, — и хитростью, умом и немалым числом снесенных голов объединил эти банды в криминальный парламент».
Мэтью дошел до другой комнаты, справа, где была когда-то дверь, теперь увезенная. Желтый пыльный свет струился через два высоких окна, оба разбитые, и освещал место под светло-синим потолком, где когда-то была стена книг.
После загадочных вопросов или проблем, требующих решения, Мэтью больше всего на свете любил книги. Поэтому созерцать разгромленную библиотеку было для него и огромной радостью, и непереносимым отчаянием. Радостью — потому что почти все книги просто смели с полок, и они валялись кучей на полу. Отчаянием — потому что кто-то бросил с десяток томов в камин, и черные переплеты громоздились там скелетами.
«Его имени не знает никто. Никто даже не знает, мужчина он или женщина, и профессор ли он на самом деле из какого-нибудь университета. Никто никогда не мог указать его возраста или дать какое бы то ни было описание внешности…»
Стоявший в комнате серый диван вспороли ножом и вытащили набивку. Письменный стол казался жертвой пьяницы, вооруженного кузнечным молотом. На стенах остались следы от висевших там картин, и казалось, что кто-то пытался содрать обои, чтобы и следы эти унести. Мэтью подумал, что книги сжигали в камине для света и тепла, значит, дом грабили ночью.
Кто осудит тех, кто желал сюда добраться и взять оставленное? Мэтью знал, что «Уховертка» прославила не только его, но и это имение, и в результате сюда налетели те, кто хотел утащить себе кусочек славы. Или, если уж не получается, вот эту красивую вазу на окно в кухне.
Мэтью попытался оценить ущерб. На стене было семь полок. Имелась стремянка, позволяющая добраться до верхних книг. По бокам каждой полки оставалось по восемь-девять книг, но середину смели на пол, расчищая дорогу к стене жадному топору. Может быть, и не одному, подумал Мэтью. Целому корабельному экипажу, если судить по масштабу разрушений. Значит, недостаточно было вынести мебель, но и сами стены следовало разломать в поисках спрятанных денег. И пусть себе, если хоть что-то нашли. «А мне нужны только книги, сколько поместится в седельных сумках. А потом можно будет осмотреть лес и попытаться понять, как эти четверо сумели так бесследно исчезнуть. А потом на Данте — и прочь отсюда, пока не начало смеркаться».
Он прошел по разгромленной комнате, наклонился и стал изучать брошенные сокровища. Себя он считал вполне начитанным для колониста, но не по меркам Лондона. В Лондоне — ряды книжных лавок, где можно бродить по пролетам и лениво листать новые тома, доставленные утром (по крайней мере так говорит «Газетт»), а для Мэтью единственная возможность находить книги — это копаться в заплесневелых сундуках пассажиров, не переживших переход через Атлантику и потому более не нуждающихся в просвещении. С каждого прибывающего корабля сгружали багаж мертвецов и продавали с молотка. В большинстве случаев все доступные книги покупались жителями Голден-Хилл — не для чтения, а как символ общественного положения. Книги для чайного стола — так это называлось.