Пути сообщения

Я мечтаю о большой ванной с окном, о крупных зеленых цветах (они называются монстерами, и, строго говоря, это не цветы), о большой постели с двумя маленькими тумбочками, на которых лежали бы книги. Я мечтаю о платьях и кардиганах, о широких кольцах и тяжелых кафах, о чокерах из жемчуга и длинном черном автомобиле, о скорости, о ветре. О том, чтобы испытать оргазм. И не просто так, а с кем-нибудь достаточно важным. И о ребенке.
Раз уж решила, что я женщина – хотя ведь это совсем необязательно. А у женщины должен быть ребенок. Хотя это тоже необязательно. Но само это явление – человек из ничего, из движения, из любви, из порно, из жидкости, из кожи, из крови – завораживает меня.
Словом, когда я приняла это решение – быть женщиной, то все остальное оказалось несложно: все, что мне нравится, то есть должно нравиться – постарайтесь понять меня правильно, – я обнаружила в периодической глянцевой прессе. Я вскрыла подписки на PDF-версии журналов и изучила подборки за последние сорок лет; вы бы знали, как эволюционировали тексты: они исчезли, остались одни картинки, и мне пришлось разбираться со всей этой модой путем анализа предоставленных фотографий. Что-то мне очень понравилось, что-то вызывало протест, но самое главное, что я поняла: за все эти годы женщины сначала полностью разделись, а потом стали стремительно одеваться обратно, и, если не так уж давно трусы от купальника были почти незаметны на теле женщины, то в этом году они почему-то темных оттенков и натянуты почти до ребер. Я бы назвала такие трусы панталонами, но они почему-то называются кюлотами. Если хотите знать, кюлоты – это просто перевод слова «трусы» с французского. Это все очень странно.
Почему у каких-то вещей названия есть, а какие-то остаются без перевода? Почему вы дергаете ручку двери, когда точно закрыли ее на ключ? Почему вы кипятите воду для чая до ста градусов, если все равно потом ждете, когда она остынет до сорока? Почему вы слушаете пьяными музыку, которую нельзя слушать трезвым? У меня так много к вам вопросов! Но чтобы задать их, нужно подойти ближе. Гораздо ближе, чем наблюдатель. Мне нужно стать соучастником.
Допустим, я делаю шаг.
  
Даниловы сны
 
Данил проснулся в половине восьмого. Потянулся и привычно покрутил хеликс в хрящике уха – тонкое титановое колечко, в котором все его данные: имя, фамилия, рабочее подразделение, граф доступов.
Снилась какая-то муть. За окном морозно, зима началась и длится: сыплются с неба лохматые снежинки, а под ногами – дрисня. Спорил во сне со своей первой наставницей Анаис, руководительницей отдела машинной психодиагностики, стервой остроносой и красивой. Как будто она бьет его по лбу лазерной указкой и кричит так, что позвоночник неприятно отстает от кожи: «Ты помнишь о том, кто я такая? Ты должен бороться. Ты заложник. Подними руку. Или выйди вон. Голову ты забыл дома. Теперь это очевидно». Учился Данил всегда плохо, кое-как вытянул школу, потом колледж, помогла Анаис – если вспомнить, она всегда помогала. В ее научно-исследовательский кружок для будущих сотрудников «Плутона» он пошел по настоянию тренера, а попасть туда, между прочим, почти нереально. Потому что после Изоляции только одна Анаис со своим кружком имела право на «визит гордости», то есть разрешение раз в год поехать с детьми за границу по обмену, чтобы все видели, как у них тут все зашибись: подростки программируют, побеждают в олимпиадах и смотрят нейросны. Идею нейроснов как раз подкинул в порядке бреда именно Данил, поэтому Анаис в него сразу вцепилась. Хотя он ничего конкретно в виду не имел, просто она часто ему снилась, и просыпался он с постыдным стояком, так что на очередном занятии, когда она спросила у класса, какие есть идеи, ну типа, чем бы дальше заняться лучшим умам в кружке гордости, Данил выпалил, что круто было бы управлять снами, или проецировать сны, или, наоборот, эти сны менять, чтобы утром не было обидно. Под обидой он имел в виду одно – свой стыд. Но Анаис идея моментально вставила, и уже через год они всем кружком засыпали и просыпались с тем, что сами себе напроецировали. Разумеется, технологию сразу заметило государство: в снах ведь можно было показывать то, что нужно, а не то, что хочется, – это как рекламная пауза по телику или двадцать пятый кадр, и Анаис назначили руководителем в отдел психодиагностики, а там она уже, вооружившись грантами, крепко взялась за разработку алгоритмических моделей – тех, что выбирали пару, одежду по фигуре или прическу по типу лица. Это все использовалось в магазинах, салонах красоты и, конечно, в продажах. А Анаис, куда бы ее не поставили, всегда говорила, цитируя Макиавелли: не можешь победить – возглавь. Про победу Данил до конца не понял, но подчинился как все.
 
В юности ему по-настоящему нравились лыжи, и борьба тоже нравилась, и футбол. Он даже серьезно занимался в лыжной секции, но тренер в итоге сдулся, заявил, что будущего у спорта в этой стране нет, и начал учить ребят шахматам. У Данила здорово получилось с первого раза, он легко просчитывал в уме комбинации, сам даже не ведал как. Обнаружив тайный Данилов дар, тренер за руку привел его к Анаис, та мельком глянула и сказала:
– Ну какое там? У него одни двойки. Я его кандидатуру чем объясню? У меня в листе ожидания сейчас двадцать восемь человек со всего города – победители городских олимпиад.
– Да он способный, – начал уговаривать тренер, – вы только попробуйте его!
– Давайте чтобы в последний раз это, – скривилась Анаис. – Я понимаю, что вы хотите помочь своим ребятам, но всем же не поможешь.
А Данил не слушал. Только стоял поодаль и пялился на ее задницу, обтянутую короткой юбкой, – училки в школе в таких нарядах не появлялись. Так бы и смотрел, если бы тренер его не одернул.
– Вот что, Данил, – сказал тренер, – Анаис Петровна даст тебе испытательный срок. Ты уж прояви себя, как в шахматах. Считай, что это соревнование. Победишь – получишь медаль.
А тот уже готов был на все, лишь бы почаще смотреть эту задницу, как телевизор. Так Данил впрыгнул в последний вагон, сам того не желая. И, несмотря на все двойки, тройки, колы и плохое поведение, Анаис ему симпатизировала: сначала включила его в золотой (бриллиантовый даже) список «гордости», а потом взяла в свой отдел стажером – после колледжа. Лыжную секцию Данил бросил: слишком много появилось других занятий, а еще поездки.
И что с того? Мать орала на него и говорила, что он будет дворником. Или официантом. Или таксистом! Будто это дно эволюции – таксистом быть. Хотя сейчас уже и нет такой профессии – все ездят на беспилотниках, и только олды еще чем-то рулят.
Но что взять с матери? Фанатично помешанная на государственной религии, то есть считающая Главного Кремлина богоизбранным, она заставляла Данила молиться перед сном во славу Родины, и тот, стоя на коленях перед иконкой с Кремлем (как это связывалось в голове у матери, он не понимал, но и не спрашивал, принимая как данность), шептал тексты запрещенной рэп-группы «Говны» и в глазах матери обретал прощение. Отец по воскресеньям таскал его исповедоваться в районную госцерковь, и он вынужден был говорить вслух то, что от него хотели услышать, потому что в противном случае могли отправить в областной лагерь для ослушников, а Данил хотел оставаться в городе с Анаис.
В семнадцать он проткнул ухо и навесил на него массивный крест – не дань вере, скорее насмешка, хотя он задумался тогда, в чем глобальная разница между истинным отсутствием вкуса или китчем ради смеха – и границы так и не нашел. Мать обрадовалась: любые символы веры на теле сына радовали ее, а отец разозлился.
– Ты заднеприводный, что ли? – спросил он, брезгливо щелкнув пальцами по подвеске.
– А ты? – дерзнул Данил, указывая на хеликс. – Мы все тут такие с рождения.
Отец ударил его по лицу и велел серьгу снять.
– Ты, щенок, мало понимаешь в том, чем важные вещи отличаются от блажи.
– Это хеликс – важная вещь? – не понял Данил. – В Париже ржали над нами. Сказали, что мы как быки племенные или голуби окольцованные.