Множество жизней Элоизы Старчайлд

Восемь неисследованных жизней было в ее распоряжении. Так, во всяком случае, ей казалось. Она могла посетить любую из них, стоило только закрыть глаза. Расслабиться. Выдохнуть. И тогда приходили воспоминания.
Она видела интерьер гостиной роскошного французского замка, вдыхала запах сальных свечей, слышала фырканье лошадей, цоканье башмаков прислуги по плиточному полу и смех гостей. Где-то играл клавесин. Танцевали гости. Вино лилось рекой. Небо было васильково-синим. Вокруг лужаек росли подсолнухи. Большая статуя морского бога лила в фонтан воду из своих ладоней. Она видела все как наяву. Могла представить, как спускается по лестнице, а там, вместо холодного каменного пола, пустой кладовой и голодных коров на ферме Немцовых, ее встречают горничные, несущие серебряные подносы с устрицами и малиной, мягкими сырами и холодным мясом, и в доме пахнет теплым, только что из печи, хлебом.
Она могла, если бы захотела, стать Софией Лестер, влиятельной белокурой англичанкой с городской резиденцией в Сент-Мэри-ле-Боу и загородным домом в Стаффорде, с горничной из Эдинбурга и супругом при королевском дворе. Слышать ее чопорный английский смех, обонять вонь лондонских клоак, ощущать зуд от укусов лондонских блох и вкус простокваши в рисовом пудинге. Слышать топот мышей, снующих по ее простыням. Могла выглянуть из окна и увидеть, как сквозь рассеивающиеся дождевые тучи пробивается солнечный свет.
Или Маргарет Шмидт, и жить в тесной двухкомнатной квартирке на четвертом этаже кирпичного дома в Бруклине с видом на Нью-Йорк через Ист-Ривер. На острове Бедлоус  [5] в заливе как раз возводили постамент для гигантской статуи (хвастали, что самой большой в мире), и муж Маргарет, Отто, руководил там бригадой строителей, каждый из которых говорил на своем языке.
– Это der Turmbau zu Babel, – говорил он ей. – Вавилонская башня.
– Давай уедем во Францию и отыщем золото моей семьи, – убеждала его Маргарет, но Отто, как и многие мужья на ее памяти, сомневался в ее даре.
– Скажи мне, где его искать, – говорил он, глядя на нее с выражением, в котором читалось явное недоверие, – и я пошлю за ним кого-нибудь из своих людей.
– Но мне некуда их посылать, – протестовала она, Маргарет, отчасти кривя душой. – Я узнаю это место, только когда увижу его. Это все, что я могу сказать.
Она была Катей Немцовой, фермершей из словацких гор, дояркой с руками, уже заскорузлыми от тяжелого труда, с лицом, уже огрубевшим от солнца и ветра. Но стоило ей закрыть глаза, и она оказывалась Розой Шмидт, дочерью Маргарет Шмидт, – балериной, которая уплыла из Нью-Йорка в Париж в поисках фамильного сокровища и там вышла замуж за Милоша Сейферта, торговца импортным алкоголем. Они познакомились во время шторма в Атлантическом океане: в то время как их корабль противостоял стихии, Милош прижимал ее к себе и отпаивал ржаным виски. А уже на следующий день Катя могла стать Эсме Сейферт, дочерью Розы, светской львицей из Парижа, которая носила шляпки с широкими полями и юбки до щиколоток. Эсме вышла замуж за венского врача Бернарда Дворжака, специалиста по психологии сновидений, который пообещал излечить ее от ложных воспоминаний, не дававших ей спать по ночам. Эсме была матерью Франциски. Она умерла в 1932 году, когда Франциске исполнилось девять. От сновидений она так и не излечилась.
Вихрь воспоминаний свирепствовал в Катиной душе.
– Где ты сегодня? – бывало, спрашивал у нее отец, когда Катя становилась рассеянной, замирала, прикрыв глаза, или чересчур пристально вглядывалась в далекий горизонт. – В Нью-Йорке? Дижоне? Вене?
Иногда она успевала побывать в трех местах за ночь. Иногда рассказывала отцу о воспоминаниях, которые ей не принадлежали, и она смотрела на них будто со стороны. В ее голове, они сменяли друг друга как танцоры в хороводе. Но иногда Катя видела все своими глазами. Мужчину в ее спальне, истекающего кровью, как свинья на скотобойне, когда Катя была Марианной Мюзе, а за окном был 1813 год. Это воспоминание никогда не ощущалось воспоминанием Марианны. Оно казалось ее собственным. Жестокое и кровавое, яростное воспоминание, отчетливое и резкое, оно принадлежало Кате.
 
Она рожала. Когда в 1784 году на свет появилась Сильвия, первая дочь, ей самой, Элоизе Монбельяр, хозяйке поместья, было двадцать пять лет, и у нее началось кровотечение, столь обильное, что она впала в забытье. Домочадцы послали за священником, чтобы тот провел последнее причастие, и священник коснулся ладонью ее лица, и от его руки так сильно пахло ладаном, что это выдернуло Катю из сна. В 1814 году, будучи на этот раз Марианной Мюзе, она родила Маргериту, но она не состояла в браке, и никакой священник не пришел, чтобы облегчить ее боли и отпеть ее душу, и лишь завывания ледяного зимнего ветра да плач голодного младенца оглашали стены зальцбургского борделя.
Дети. Она выносила девятерых. Девять девочек. Каждая жизнь заканчивалась рождением. Так это было устроено. Воспоминания матери обрывались, и вскоре продолжались воспоминаниями ребенка. Одного младенца извлекли из нее уже тогда, когда ее жизнь угасла. Недостающее воспоминание. Еще одним ребенком была она сама, Катя Немцова. Как странно. Как интересно, что она помнила боль собственного рождения, обессиленную повитуху, завывания ветра в дверях, жаркую руку своего встревоженного мужа, а после – не помнила ничего.
Как странно.
– Сны – это фантомы, созданные твоим подсознанием, – говорил ее муж Бернард Дворжак, когда она была Эсме. – Они – иллюзии. Воздух. Не существует ни механизма, ни особого эфира, ни телесной жидкости, ни проводника, способного сообщить воспоминания от матери к ребенку.
И все же реальность оставалась реальностью.
Однажды, в 1922 году, Эсме, которой тогда был всего двадцать один год, вместе с мужем отправилась на корабле до Саутгемптона, а оттуда – на поезде до Лондона, где она водила его по своим местам – тем, которые посещала тремя поколениями ранее, будучи Софией Лестер, и после, будучи Маргарет, дочерью Софии.
– За этим углом будет лестница, ведущая к реке, – говорила она мужу, – и статуя короля, восседающего на лошади. А вон в том переулке – таверна «Лев» с двумя фальшивыми окнами.
Но эти воспоминания смыло течением времени. Таверны на прежнем месте не оказалось. Король исчез. И даже когда ее видения совпадали с действительностью, Бернард оставался непреклонен в своем неверии.
– Ты вычитала это в книгах, – говорил он. – Ты видела рисунки на страницах «Лондонских новостей».
Воспоминания. Какими хрупкими казались они порой. Чаще всего они являлись к ней во сне, непрошено, но не всегда. Иногда они материализовались средь бела дня, внезапно, как незваные гости на семейном торжестве, вторгаясь в ее день яркой вспышкой, миражом, вырванной из контекста сценой. Она зажимала рот ладонью. Что, что это ей сейчас вспомнилось? Бег по длинному темному туннелю. «Te Deum»  [6]. Похороны супруга королевы. Золотые монеты, вшитые в подол юбки. Лидице. Глазами семнадцатилетней Эсме она видела австрийских солдат, участвовавших в Весеннем наступлении  [7], – их тела, смердящие, еще не переставшие истекать кровью, которая капала на дорогу, везли в Вену, грудами свалив на открытых телегах, как грязное белье. Она видела солнечные дни и дни пасмурные. Дни свадеб, в которые она была не прочь наведаться снова. Свадьбу Розы и Милоша в Париже в день 1900 года, когда вишни были в цвету, а в городе проходила Всемирная выставка; вместе с остальными нарядно одетыми гостями она рассматривала гигантский телескоп, смотрела постановку «Саломеи» на кинопроекторе, поднималась на лифте на первый этаж Эйфелевой башни, а когда на город опустилась ночь, все отправились во Дворец электричества, чтобы полюбоваться на тысячи разноцветных огней. Или тихое, камерное торжество в татрицком костеле, где Франциска стала женой Ярослава, в день, когда светило солнце, а гости пели старинные словацкие песни и пили сливовицу до глубокой ночи. Или грандиозное бракосочетание Элоизы и Жана Себастьена, которое посетили четыреста гостей в париках и кружевах, а Жак-Этьенн Монгольфье запустил в небо сотню бумажных шариков с шипящими свечками из бараньего жира внутри, и все лорды и леди вышли на лужайки, чтобы поглазеть, как фонарики поднимаются ввысь, и каждый из этих хрупких комочков света, словно живое существо, искал себе пристанища на ночном небе, прежде чем мигнуть в последний раз и исчезнуть.