Шведская сказка

- За свободу и веру поднимайтесь поляки! – надрывался монах на площадях городков и местечек, взором бешеным пугая людей. Рукава рясы развивались, как крылья, грозили скрюченными тощими пальцами. Нависал монах над толпой драконом – люди ежились, словно от холода смертельного. – На костер всех еретиков! В огонь схизматиков! Никому пощады! Истребить всех! Огонь божественный, очистительный, спасет нашу святую веру от нечисти! – заходился в хрипе и кашле.
- А кто утесняет-то веру нашу? – шептались промеж себя крестьяне, слушая гневную проповедь.
- За чью свободу-то подниматься? – вторили им другие, - За шляхетскую? Та кто ж их разберет? То одну конфедерацию составляют против одних, то другую, против других… то русских звали, то теперь врагами объявили их… А сами грабят и католиков и еретиков…
- Вона, слыхали, про ротмистра Хлебовского?
- А что?
- Кого ни встретит на дороге, католика, нищего, аль жида, конец один – веревка.
Оттого мало крестьян подалось на увещевания конфедератов. В шайки влились лишь одни любители легкой поживы, прикрывавшиеся красивыми словами о вольности да вере. Русские отряды легко настигали и рассеивали конфедератов, да и сами поляки говорили:
- Русским и проводники не нужны, по телам повешенных дорогу всегда легко найдешь.
Однако скопища мятежников, рассеиваясь перед русскими, вновь собирались в других местах. Глумились особливо над православными. Храмы разоряли, после предавали огню. Убивали всех подряд. Крестьян вешали. Свои сабли тупили, женщин и детей разрубая на части. Коль силенок расправу чинить не хватало, по-другому мстили - церкви греческой веры на откуп евреям–арендаторам отдали. А те, на всем гешефт выискивая, в конец обнаглели. Везде замки амбарные понавесили – плати люд православный, коль в храм захотелось. А разве можно лишить последнего, что осталось у бедного крестьянина? Веры его, предками завещанной? Ни тебе креститься, ни в мир иной уйти отпетым. Не по-людски поступали евреи. Паны-то вроде б и рядом, да только поднимется волна мщения народного, где они окажутся? За все платить придется! И правых, и виноватых захлестнет, ибо нет страшнее русского бунта! Особенно, если он на вере попранной зиждется. И загорался огонь войны народной. То там, то здесь начинали полыхать усадьбы панские, местечки еврейские, шинки да хаты арендаторские. Занималась колиивщина .
 Глава 12. Гайдамаки. 
 «Это вам, вражьи ляхи, поминки по Остапе!» 
 Н.В. Гоголь «Тарас Бульба» 
Пьянит степь весенняя запахами травяными душистыми. Вся, как океан зелено-золотой колышется. Трели птичьи, кузнечиков трещание, сливались в один неповторимый звук, что вкупе с ровным дыханием земли, ее запахами, цветами полевыми под небом лазоревым, создавали одно целое – свободу козачью. С десяток конных запорожцев молчаливо двигались по степи, радушно обнявшей их. Лошадиные груди рассекали широтой своей травы душистые, как волны морские. След всадников терялся, ибо высокие стебли тут же смыкались за ними, и лишь козачьи красные шапки маячили меж цветов и колосьев.
- А шо, панове? – нарушил общее молчание рослый молодой козак, заметно выделявшийся среди запорожцев и статью и лицом мужественным со шрамом, - може вечерять будем?
- То добре мыслишь, Максим! – откликнулся тут же ехавший рядом козак – жилистый, ростом не великим, зато усами длиннющими да носом крючковатым выделявшийся средь остальных.
- Тогда, давай панове, к байраку тому подгребаем – показал Максим Железняк плетью на выделявшийся посреди степи бескрайней пригорок. – А ты, Шило, - тому козаку, что откликнулся, - озаботься о кулише добром.
- О то добре! За раз кулиш сварганим! Гайда! Гайда! – запорожцы заворачивали коней. Достигнув пригорка, козаки слезли с лошадей, спутали их и на траву пустили. Шило суетился, огонь раскладывал, котел на него ставил. Пока варево доходило, степенно выпили по чарке, хлебом с салом закусили. Шило потянулся было еще плеснуть горилки, но нарвавшись на суровый взгляд куренного, вздохнул тяжко и к котлу вскипавшему присел.
 
- И неча вздыхать, Шило! – Тяжелый взгляд атаман подкрепил словами. – Не гоже в пути напиваться, единственно для подкрепления сил козацких чарка полезна. Забул, куда идем? На богомолье! То-то.
Шило закивал головой, не отвечая, весь, казалось, в кулиш ушел. Козаки, лениво разлегшись по сторонам, посмеивались:
- Шило, росточком мал, да до горилки охоч дюже!
- И куды, в него влезает?
- Да туды! В унутрь.
- Сам мал, тильки утроба ёво дюжая
Козак незлобливо огрызался:
- Подите вы к бису все!
Всхрап лошадиный послышался. Козаки переглянулись, насупились. Руками загорелыми к саблям потянулись.
- Журба, - атаман шепнул лежащему рядом запорожцу, саженного роста с усами, падающими на могучую грудь, - поди-ка, глянь, хто там?
Козак кивнул молча, и беззвучно шурша шароварами синими, ползком ушел в траву. Остальные замерли, узловатыми пальцами сжав рукояти сабель. К броску изготовились. Несколько минут томительного ожидания и к костру вышел Журба, ведя с собой монаха православного, тощего и длинного.
Запорожцы оставили сабли, поднялись разом, поклонились:
- Здоровеньки булы, отче!
- И вам паны-козаки, здравствовать – отвечал монах, согнувшись в поклоне, крест деревянный рукой красной отекшей придерживая, другой на посох опираясь
- Сидай с нами, отец, поснидаем – Железняк рукой показал на варево в котле бурлящее. Монах не отказывался. Благословил трапезу по-быстрому.
– Шило!
- Ась?
- Налей чарку горилки отцу странствущему. – Козак кивнул, достал флягу, налил. Сам носом потянул запах знакомый, но заметив, что атаман внимательно наблюдает, хмыкнул и отставил флягу, тщательно закупорив ее.
 Сели все в кружок, ложки достали, да уплели за обе щеки весь котел с кулишом наваристым да густым. После воды напились, что в тыквах заместо сосудов хранилась. Поужинав, разлеглись запорожцы, люльки достали, всяк свою, у кого длинная, у кого короткая, табаком из кисетов вышитых набили, от угольков прикурили, дым выпустили. Вечерело.
- Откель путь держишь, отче? – люльку посасывая, спросил Максим.
- Из обители Мотренинской в Переяславль послан игуменом нашим, отцом Мелхиседеком, к владыке тамошнему Гервасию. – отвечал монах, от огня взгляда не отрывая.
- Ого! – воскликнули запорожцы, - и мы туда ж путь держим.
- На богомолье. – Пояснил за всех Железняк.
- Не молиться, братья, время настало! – сверкнув глазами, сказал монах.
- Что так? – пододвинулись к нему козаки, переглянувшись.
- А то не ведаете, что на гетьманской Крайне деется? – внимательно обвел взглядом горящим всю компанию монах.
- А шо? – спросил за всех Железняк.
- А то! Ксендзы с ляхами, да с униатами , православных христиан заместо коней в таратайки свои запрягают. Боем бьют смертным. Мучают безвинно. Храмы наши в аренду жидам отданы, а те вперед деньги гребут, а лишь опосля обедню служить дозволяют. Значки свои поганые на святой пасхе ставят!
- Это как? – запорожцы еще ближе подались к монаху, руки сами взялись за рукояти сабель.
- А так! – гневно выкрикнул монах. – В Варшаве ихней провозгласили было равенство вер. Нашей, истинной греческой, и латинской. Да только шляхта клятая тут же в конфедерацию соединилась. Истребить грозиться всех православных, псам своим скормить. И уже исполнять начали. Стоном стонет земля наша. Кровью исходит.
- А шо, козаков на Украйне не стало? – перебил монаха куренной, злобой наливаясь.
- Есть, да силенок мало. Тех, кто противиться решил – смерти лютой предают. Племянника родного нашего игумена Мельхиседека со товарищами на кол посадили. Самого старца в оковы заковали, да в темнице держат. Обитель Мотренинская ныне разорена и осквернена нечестивыми. Жидовки шьют из риз монашеских юбки себе ныне. Козаки, что в живых остались, с крестьянами вместе, бегут ныне за Днепр, к Переяславлю, за границу русскую. Попрана вера православная, попрана! Горе нам, горе! – опустил голову монах, покачал обреченно.