Птичка польку танцевала
На том съезде толпа делегатов с нетерпением ожидала, когда наконец распахнутся высокие двери в сверкающий зал с накрытыми праздничными столами. Чтобы не толкаться с голодными писателями, Вильнер отошел к окну и почти сразу встретился с ее глазами. Неужели она поджидала его? Нет, он тоже тогда не удивился. Но и не обрадовался.
– Милая моя, дорогая. Пойми меня, пожалуйста… Как раньше быть не может.
У Вильнера наконец хватило духу произнести давно приготовленные слова.
– Послушай, я женат на человеке, которому обязан многим. Без нее бы ни за что не протянул столько лет в Инте. Она меня, без преувеличения, из петли вынула. Я обещал носить ее на руках всю оставшуюся жизнь… Пожалуйста, давай опомнимся.
Дочь вождя безмятежно посмотрела на него.
– Давай.
Вильнер, опешив от такой быстрой покорности, благодарно погладил ее щеку.
– Спасибо. Ты ведь тоже все понимаешь…
Она кивнула и тут же, запрокинув голову и прикрыв глаза, со слабой улыбкой приказала:
– Поцелуй меня.
* * *Вильнер энергично возвращался в московский киношный мир. Он стал прежним, уверенным в себе мастером, когда начал преподавать на сценарных курсах. Студенты обожали его откровенность и манеру говорить без бумажки. Им нравилось, что за внешней, почти перинной мягкостью, какой бы бесконечной она ни казалась, в этом человеке обнаруживался железный каркас, когда речь заходила о важных для него вещах. Например, он сильно переживал за сценаристов, считая их труд недооцененным.
– Если режиссер – мать, то сценарист – отец. Фильм – их общее дитя. Непорочных зачатий не бывает!
После войны богохульство уже не было таким безоглядным, как в тридцатые годы, но студенты оживились, им понравилось это сравнение. Лишь хрупкая темноволосая девушка в первом ряду покачала головой. Что-то смутило ее в словах преподавателя.
– Вы хотите возразить? – спросил Вильнер. – Извините, не знаю пока ваше имя.
Она блеснула своими восточными глазами.
– Минина, Лариса… Я подумала обо всей съемочной группе. Кто они в этой семье? Тоже родители? Повивальные бабки?
Вильнер ответил, что она правильно подумала. Просто он как сценарист борется именно за права сценаристов. И сражение это им почти проиграно.
– Почему проиграно? – удивилась девушка. Отложной белый воротничок придавал ее облику почти монашескую скромность.
Другой преподаватель не стал бы пускаться в объяснения. Но Вильнер никогда не держал дистанцию.
– Потому что никто из коллег так и не выступил в мою поддержку, – ответил он. – Нет, они, конечно, горячо благодарят и руку мне жмут. Но это только в частных беседах.
Девушка задохнулась от возмущения.
– Как же так? Ведь вы за них боретесь! Почему такое малодушие?
Ее простота умиляла. Он ответил со снисходительной улыбкой, что она только начинает жить, и пожелал ей пореже сталкиваться с людским малодушием во взрослой жизни. После занятий Вильнер стоял в коридоре со знакомым поэтом, тот тоже преподавал на курсах. Мимо них прошла Минина, она выглядела еще более тоненькой и беззащитной рядом с другими студентами.
– Вот эта девочка запомнилась мне сегодня на занятии, – сказал Вильнер поэту. – Очень цельный товарищ, но наивна просто по-детски.
Поэт вытаращил глаза.
– Лара наивная? Да что ты! Она зрелый человек. Фронтовичка, дважды ранена. У нее муж и дочь восьмилетняя. Она вдобавок член Союза писателей. Первый сборник стихов уже лет шесть, как вышел.
Вильнер был ошеломлен. На следующий день он извинился перед Ларисой. Она понимающе улыбнулась: ее часто принимали за школьницу. Инцидент был исчерпан. После этого каждый мог идти своим путем. Но где-то там в золотых сферах, где людям бывать не положено, две светящиеся руки уже связали ниточки их судеб в один узел. Ничего пока не случилось, просто Вильнер все чаще думал об этой женщине-девочке с загадочными глазами, ее имя слышалось ему в любом звуке. Непроизнесенное, оно вибрировало на кончике языка: Лар-ра.
И случился вечер, когда Пекарская ощутила приближение беды. Они с Тусей сидели дома, в своей замечательной новой квартире. В их районе еще не появилось метро, а неподалеку уже высилось недавно построенное здание МГУ. Его можно было рассмотреть отовсюду, оно напоминало гигантского сфинкса с широко расставленными лапами.
Университет был построен неподалеку от места, где когда-то под старым ясенем Анну обнимал Максим. Тот ясень теперь существовал только в воспоминаниях – так же, как сельская тишина, да и само село, навсегда исчезнувшее с высокого берега Москвы-реки. И остальные деревни московского юго-запада доживали свои последние дни. Разве что их названия сохранялись для будущего. Лучшие архитекторы страны, задумывая прекрасный коммунистический район, решили разместить его именно на этих лугах, огородах и деревенских улицах.
Там пока сидели на завалинках бабушки и паслись за покосившимися оградами козы, но на задворках вовсю поворачивались огромные башенные краны. Их стрелы летали все выше, и уже просматривались под ними светлые кварталы. Сюда мечтали переехать многие москвичи. Прописка по этим новым адресам казалась гарантией счастья. Район планировали достроить через пять лет, а коммунизм – через двадцать пять.
Дом, в котором поселились Анна с Вильнером, одним из первых возник на колхозном пустыре. Его спроектировали еще при Сталине, поэтому архитектура была роскошной. Облицованный красной плиткой, украшенный лепниной в стиле северного модерна, он считался образцом будущего. Огромный тихий двор с арками, фонтанами и молодыми аллеями пробуждал в памяти стихи о городе-саде. Это был почти волшебный мир.
Даже дворовый гараж выглядел монументально и был похож на древнеримский акведук. На его крыше стояла ротонда. Теплыми вечерами жильцы дома любили побеседовать возле ее колонн. Разговоры получались содержательными, ведь соседями были сплошь творцы да ученые. Вильнер называл это место Пьяцца-делла-Ротонда и шутил, что выдающимся гражданам недостает только белых тог.
Пекарская устроилась на диване с журналом. Рядом лежал, согревая ее своим животным теплом, Ферапонт. Анна читала новый детектив, о котором все говорили в последнее время – «Дело пестрых». Конечно, в нем не обошлось без иностранных шпионов. Вильнер все обещал принести ей Сименона на французском, но так и не принес.
Вместо этого он протянул Анне какую-то небольшую книжицу.
– Ты слышала об этой поэтессе?
Фамилия на скромной обложке ничего не сказала Пекарской.
– Минина… Что, хорошие стихи пишет?
– Я пока не читал. Она моя ученица на сценарных курсах. Я думал, девчонка совсем зеленая. А она воевала, оказывается. Красную Звезду получила и медаль «За отвагу».
На этом разговор был окончен, и оба углубились в чтение, каждый – в свое. Вильнер потрясенно замер над сборником. Ларины стихи о войне и погибших товарищах оказались неожиданной чистоты и силы. И как посмел он, старый дурак, поучать на занятиях эту девочку, что писать надо только на интересные темы? Когда она пишет о том, что рвется из ее сердца!
Разволновавшись, он зажег папиросу, подошел к окну. Внизу молодые деревца трепетали на ветру своими тонкими ветками. Соседи, как обычно, стояли в ротонде, разговаривая. Вильнер посмотрел на небо, и в его душе зазвучала песня без слов. Ему показалось, это Лариса зовет его, заставляя оторваться от себя прежнего – такого мясного и чувственного. Теперь он всегда будет тосковать по этой высоте.
Он не заметил, как Пекарская пошла на кухню и вернулась со стаканом воды. Она что-то сказала ему, но он не слышал. Ее заглушал все тот же нежный, без слов зовущий голос. Анна пила воду, с легким удивлением посматривая на мужа.
Зазвонил телефон. Она сказала Вильнеру, что возьмет трубку, и по пути ласково прикоснулась к его руке. А он, не обращая на нее внимания, молча курил, поглощенный возникшей в его душе мелодией.
– Да, это я, – ответила Пекарская кому-то на другом конце провода. – Добрый день… Это точно? Ох… хорошо… хорошо… Когда приехать? Благодарю вас за прекрасные новости!