Птичка польку танцевала

Разговор пошел по знакомому кругу.
– Но нас долго здесь не было, Туся.
Анна уже не раз говорила это раньше.
– Дело не в этом… вот создали мы с ним вместе эти фильмы. Да, там Сталин! Да, мы оба были как следует обласканы за эту работу… А теперь, когда только ленивые не говорят о культе личности, он посыпает свою голову пеплом: сотни метров культа! Так мы же их искренне делали! Понимаешь, это как гипноз был. Тогда я не врал, и сегодня мне не за что извиняться.
– Но он ведь твой друг?
– Я сейчас хороню нашу с ним дружбу. В одиночку… А он даже не замечает.
– Но без его помощи ничего бы у нас сейчас не было.
– Да он просто вернул мне часть наших гонораров, которые получал за двоих, пока я сидел! Вот без твоего жалованья у нас бы сейчас точно ничего не было.
При упоминании денежного вопроса сразу завозилась и завздыхала сидевшая за его спиной Рая. И Вильнер неуверенно пообещал в зеркальце заднего вида:
– Надеюсь, я скоро тоже начну что-нибудь приносить в клюве.
На улицах Москвы висели лозунги о прекрасном будущем, теперь они были про освоение целины и скорую победу коммунизма. А переходившие дорогу школьницы вдруг напомнили Анне о дореволюционном прошлом – в гимназии она носила такое же коричневое платье с белым воротничком и белым фартуком.
На месте снесенного Храма Христа Спасителя так и осталась пустота, если не считать заброшенного, вечно полного воды котлована. Его железные конструкции ушли во время войны на противотанковые ежи.
Над крышами улицы Горького и Твербуля возвышалась знакомая скульптура девушки. Бетонные складки ее одежды были все теми же, только теперь в них таилось время. И память последних лет. И забвение. И то, что очень хотелось бы забыть.
Пережившая бомбежки статуя больше не казалась новенькой. На ее армированном бетоне появились трещины. Все мы теперь не новенькие, подумала Анна. Пекарской было уже под пятьдесят, она не выглядела моложе своего возраста.
А Пушкина перенесли на другую сторону улицы Горького. Памятник вдобавок развернули. Поэт, много лет смотревший на север, теперь подставлял свое бронзовое лицо лучам солнца. За его спиной зеленел сквер с фонтанами, на скамейках смеялась молодежь. Новое поколение знать не знало о Страстном монастыре, чей огромный колокол-благовестник когда-то звенел на всю округу.
– Раечка, где тебя высадить?
– Да вот прямо тут можно, – ответила Рая, забирая свою корзинку. – Ну что, ваши пожелания не изменились? Телятина?
Вильнер оживился.
– Не изменились! Я сегодня уже два раза думал про твою телятину.
– А я вдобавок про соус к ней, – сказала Анна. – Райка, ты наверняка добавляешь в него что-то секретное.
Рая была польщена.
– Ничего сложного – я просто яичко и сливки туда кладу. И лаврентьев лист, конечно.
Она почему-то называла лавровый лист «лаврентьевым».
Вильнер рассмеялся.
– Бериев лист!
Теперь можно было так шутить.
– Как привыкла, так и называю, – бросила Рая.
– Конечно! Раечка, ты творог не забудешь взять у той же торговки?
– Не забуду. Я еще ни разу ничего не забывала.
И он снова поторопился ее заверить:
– Конечно-конечно!
Анна улыбалась, слушая их разговор – два самых близких ей человека с лихвой компенсировали ее собственную бесхозяйственность.
– Райка, а денег у тебя достаточно?
Раиса с протяжным вздохом, похожим на стон, достала свой пухлый кошелек с застежкой-фермуаром. Вместе с банкнотами и монетами там у нее всегда лежал сдвоенный лесной орешек, приносящий богатство.
– Деньги пока есть…
Она выбралась из машины.
– И еще капустки квашеной возьми. И киндзы купи, пожалуйста! – крикнул ей вдогонку Вильнер. – До вечера тогда!
Она, не оборачиваясь, молча махнула рукой.
Машина зашуршала по булыжникам Бронной.
– В этот раз обиделась, словно ребенок, – сказал Вильнер про Раю. – Она ревнует. И не только к кухне. Тебя – ко мне.
– Все равно она наш ангел.
– Ангел-сладкоежка.
– Туся, вообще-то шоколад мы с тобой прикончили.
– Аник, но я тоже сладкое люблю!
– Только мы не ангелы.
  
Он затормозил на Малой Бронной, театр теперь находился здесь. ТОЗК изменился за эти годы. В нем появились ведущие актрисы со свежими лицами, и пришли новые режиссеры. Репертуар сделался высоколобым, его полюбила интеллигенция.
– Вот видишь, привез тебя вовремя, ты не опоздала на репетицию.
– Да хоть и опоздала бы, – усмехнулась Анна. – Думаешь, они сразу бы заметили?
Вильнер понял причину ее грусти.
– Просто они пока опасаются давать тебе большие роли.
Он помог жене выбраться из машины, подал плащ и вообще суетился, словно настоящий подкаблучник. Анна воспринимала это как должное.
В дверях театра показалась странная процессия. Рабочие медленно тащили на улицу тяжелые носилки, на которых лежал лицом вверх бронзовый бюст Сталина. Еще недавно он стоял в фойе. Это было похоже на похороны.
– Исторический момент, – тихо сказала Анна. – И почему-то мне страшно.
Вильнер опять разволновался.
– А мне противно! Флюгеры там наверху переложили вину на ветродува, сняли с себя ответственность. И уже выслуживаются, готовятся лобызать портреты Хрущева. Все, не хочу больше о них говорить!
Партия, придя в себя после февральского шока и секретного доклада Хрущева о культе личности, объявила «десталинизацию» страны только летом. Из Третьяковки убирали все картины с изображениями Сталина, из библиотек изымались все книги, где упоминалось его имя. Миллионы новых календарей были уничтожены только из-за того, что в них был напечатан гимн со словами «Нас вырастил Сталин». В одной военной академии большую статую вождя пришлось дробить и выбрасывать по кускам.
Вильнер вернулся на дачу, сел работать над сценарием. Они с Анной очень надеялись на этот новый сценарий. В нем была задумана большая роль специально для Пекарской. Вильнеру хорошо сочинялось в тишине. Когда глаза уставали, он переводил их на березку за окном. Ее желтеющая листва вызывала светлую грусть.
В оконное стекло неожиданно постучали, и он вздрогнул, оторвавшись от пишущей машинки. Это была дочь вождя. Рядом с ней виляли хвостами Ферапонт и приблудная дворняжка. Дворняжка вдобавок ухмылялась во всю пасть, поглядывая то на Вильнера, то на нежданную гостью.
Вильнер впустил молодую женщину в дом.
– Как ты прошла? Ведь калитка заперта.
Она с бравадой ответила, что перелезла через забор. Оба рассмеялись. Он – из вежливости, она – от упоения своей молодой ловкостью. Ей и в голову не приходило, что неизбежно проиграет та женщина, которая ради любимого штурмует заборы и прочие преграды. Мужчины такого не прощают.
– Очень захотелось увидеть тебя! Ты же знаешь, я упрямая.
Дочь вождя подошла к нему, требуя ласки, и он послушно обнял ее.
– Туся, помнишь наше свидание на той квартире во время войны? Все было так невинно.
Конечно, он помнил. Они целовались, а в соседней комнате сидел дядька из НКВД и делал вид, что читает газету. Нигде не отставал от них, бедняга. Даже когда они бродили по улицам и по Третьяковке.
– Нам с тобой надо… – начал Вильнер.
Она не дослушала. Ей хотелось и дальше вспоминать вместе.
– А еще как ты подкараулил меня в подъезде напротив моей школы, а потом мы пошли смотреть тот фильм с Гретой Гарбо.
– Да. Помню, как глаза твои от фильма горели, – безвольно добавил он.
– Так мне это было внове! Все, что ты говорил и показывал, я впитывала, впитывала, словно ученица.
– Ты и была ученицей. Школьницей.
– А стала взрослая! И теперь я просто женщина, а не дочка человека, которого надо бояться.
У нее были такие же рыжеватые волосы и властный взгляд, как у отца. Только ее отец был терпеливым, он мог выжидать годами. А дочь хотела всего и сразу.
– Ты права, теперь никто нас не накажет, кроме… – снова начал Вильнер.
Но прервать ее было непросто.
– Я даже не удивилась, что мы натолкнулись друг на друга на писательском съезде. А ты?