Неблагая

И когда мне кажется, что я вот-вот свалюсь в грязь, Рейз крепко обхватывает меня и сажает на место. Каждый ожог вспыхивает болью, но я чувствую облегчение, так что позволяю себе прижаться к нему, потому что от усталости и страха просто не могу сопротивляться.
— Постарайся не умереть, пожалуйста.
Рейз почти прижимается ртом к моему уху, и я не могу понять — в его голосе звучит нежность или сдерживаемое раздражение.
Я вымоталась, я ничего не соображаю, и слова только усугубляют боль, от которой я уже совсем не могу отвлечься.
— Оставь меня в покое, Рейз.
— Я не говорил, как меня зовут.
Он так близко, что я чувствую его дыхание. Он удивлен, или это обвинение?
— Такая вот я хитрая, — бормочу в ответ.
— Меня зовут Рейз. — (Ну надо же.) — Рейз Уайлдборн.
В этот миг я почти радуюсь, что он так крепко меня держит, иначе я бы свалилась от удивления. Он связан с родом Уайлд по материнской линии. Он связан с Лейрой Уайлдфол, с тем огромным волшебным поместьем, с поколениями неизмеримого влияния в политике и магии — возможно, как дальний родственник, который провел с ней столько же времени, сколько и я, но тем не менее.
Каждый вопрос, связанный с фамилией Рейза, тянет за собой десяток новых. Например, что он делал на Гилт Роу, притворяясь слугой в потрепанной одежде? Неудивительно, что он так отчаянно пытается заполучить сокровище, но если это фамильное наследие, то зачем вламываться в дом Лейры и красть компас? С такой родословной он должен быть чародеем, если не перевертышем… так почему он не использовал магию, когда мы сражались? Почему он едет со мной на одной лошади, под дождем?
— Это личное, — сухо произносит Рейз, и в его голосе уже нет той издевки.
— Что?
Я подпрыгиваю, внезапно подумав, что он тоже читает мысли. Он напрягается.
— Я имею в виду… Ну, все сразу. Как тебе понравится, если я спрошу, почему подменыш путешествует со своим двойником-человеком?
Я вся подбираюсь для защиты, а потом выдыхаю и смущаюсь.
— Ох ты ж… — мямлю я. — И что именно я сказала вслух?
Рейз фыркает:
— Прости, я прервал твой разговор с самой собой? Мне было интересно, чем все закончится. Меня тут как будто и нет вовсе.
Да хорошо бы, чтоб его и правда не было. Но я замолкаю и сосредоточиваюсь, чтобы не позволить мыслям снова превратиться в бездумный монолог. Ни на каком вопросе о его персоне сфокусироваться не удается, потому что мое сознание застыло, как сонная полузамерзшая река под ледяной коркой. Магия, подгоняемая ускоренным сердцебиением, колет кончики пальцев.
Несмотря на то что Рейз находится ко мне слишком близко, а Исольда — на расстоянии вытянутой руки, настоящую близость я ощущаю только с болью, пронизывающей голову, мышцы и кожу.
И с дождем, разумеется.
В горле комом встают слезы. Сегодняшний день должен был пройти совсем иначе. Мне так больно, я подавлена, растеряна и, кажется, немного сломлена.
Не сейчас. Не сейчас.
Оно же должно куда-то выплеснуться. Я не могу сдерживаться бесконечно — но пока что получается, а значит, этот треклятый Рейз не увидит моих слез.
Я никогда раньше не ездила на лошади дольше получаса, и, скажу вам, учиться верховой езде сразу после удара молнией — не лучшее решение. Несколько мучительных часов Рейз пытался удержать нас обоих на лошади, с трудом сохраняя равновесие и неуклюже меня стискивая. Он даже пару раз пытался возобновить беседу, но я прикидывалась глухой. Даже если бы мне и хотелось с ним разговаривать, я все равно была не в состоянии и двух слов связать.
К тому времени как мы добираемся до окраин ближайшего города — больные, уставшие, насквозь мокрые, обожженные, окровавленные, — я уже готова пересмотреть свое намерение не расплакаться.
В этом городе — Фарпойнте, как гласит облезлый указатель, — нам раньше бывать не доводилось. Он больше нашей с Исольдой родной деревни, но намного меньше уже знакомых нам городов. Фарпойнт притулился на самом краю обрыва и с любопытством глядит в море. Он кажется совсем юным, без вцепившихся в пятки теней прошлых веков. Среди довольно приличных магазинов и домиков бродят козы и куры, прямо под открытым небом стоят лотошники, и на меня глазеет гораздо больше людей, чем я могу вытерпеть.
 
Хотя о моем комфорте даже речи нет.
К тому же в чем их винить? Мы представляем собой то еще зрелище.
Мне явно слышится, как лошадь с облегчением вздыхает, когда мы наконец замедляем ход возле единственной в городе конюшни у единственного же постоялого двора. Дождь перестал, тучи неуверенно расходятся, обнажая тусклое оранжевое пятно заката. Воздух резкий, чистый, отдает солью. Где-то вдалеке грохочут волны, и меня обдувает сильный морской бриз.
— Мы слишком рано остановились, — говорит Исольда, спешиваясь на зависть легко. Я перехватываю ее взгляд и понимаю: речь идет о Судьбе. Возможно, она по-прежнему несется прочь на полной скорости, с каждым часом отдаляясь от нас все больше.
Я бы и продолжала путь, но сил не осталось вовсе. Я в любом случае скоро остановлюсь — или чтобы передохнуть, или чтобы свалиться ничком без сознания прямо в придорожную канаву. Исольда оценивает мое состояние и смягчается. У меня все так затекло, что Рейзу приходится помогать мне слезть с лошади, неловко обхватив одной рукой и приподнимая так, будто я не вешу ни грамма. Под ботинками чавкает грязь, которая, как я понимаю, до дождя была улицей.
Исольда подпирает меня плечом.
— Выглядишь неважно.
Мне казалось, что я убедительно скрываю, как сильно мне хочется выползти из своей шкуры и с облегчением рвануть вперед на максимальной скорости, — но, видимо, нет.
Олани, которая из нашей четверки сейчас соображает лучше всех, берет командование в свои руки, пока мы не начали снова препираться. Недовольного Рейза отправляют искать мне новую одежду, а мы с Исольдой идем за ней — устраивать на ночлег лошадей и нас самих.
Я немного колеблюсь, когда замечаю над входом постоялого двора подкову — защиту от фейри. Она не особо защищает, но вполне эффективна как предупреждение для баньши и бродячих фейри: держитесь подальше; не стоит обижать местных смертных. Хоть я и не собираюсь никого притеснять, но прохожу под ней не без дрожи.
Мы с Исольдой молча ждем, пока Олани все устраивает без единого лишнего слова, производя впечатление даже на меня. Нам много чего нужно обсудить, но я не понимаю, о чем можно говорить в присутствии незнакомцев.
Исольда, однако, не умеет долго держать язык за зубами.
— Одна комната? — резко спрашивает она, пока мы тащимся на третий этаж. При каждом шаге мои мышцы горят огнем.
— Можешь заплатить за еще одну, — в лоб отвечает Олани.
Сестра замолкает и сдается. У нас нет ни гроша. Все наше имущество — вообще все — осталось в повозке.
Но сейчас нельзя об этом думать.
В нашей комнате теснятся две узких кровати. Это проблема, но к ней я вернусь позже. Тут относительно чисто — по меркам таких мест, — через толстое пузыристое оконное стекло виден скалистый утес, обрывающийся вниз на добрых тридцать метров, фонарь под потолком едва освещает углы, а еще — какая удача! — здесь есть кадушка с водой.
— Так, — говорит Олани, когда дверь захлопывается, — покажи-ка мне голову.
Исольда трогает свои волосы.
— Не беспокойся. Правда. Ты же перевязала.
Олани закатывает глаза.
— Я выросла в аптеке. Дай посмотрю. — Не обращая внимания на наше молчание и озадаченные взгляды, она добавляет: — Какой от тебя толк, если у тебя сотрясение и ты ничего не соображаешь? Или мертва.
Сестра моргает, но ответить ей нечего. Может, она ранена тяжелее, чем мне казалось.
— Ладно, — вздыхает она. — Дай только ополоснусь.
И тут до меня доходит, что от усталости я едва держусь на ногах, но я не хочу привлекать к себе внимания и пробираться к кроватям посреди комнаты. Вместо этого я просто прижимаюсь спиной к стене и сползаю на пол. Потом подтягиваю колени к груди и расшнуровываю ботинки. Исольда выглядит непривычно уязвимой без черной одежды, которая сейчас свалена в кучу на полу, как сброшенная чешуя. Ее бежевая нижняя рубашка и легинсы — такие же, как мои — превращают ее в мое непривычное зеркальное отражение.