Два дня до солнца (СИ)

Кожа вспыхивает огнем от каждого прикосновения, тело требует большего. И уже не смотришь, куда соскальзывает рубашка, а следом за ней и всё остальное.
Важнее всего сейчас гладкая и горячая кожа. Твёрдая поверхность стола. Вспышка молнии, осветившая рассыпавшиеся по темной столешнице, серебрящиеся ковылем волосы. Утонувшая во тьме глаз, в которых ещё неверие, желание, дерзость и то, отчего невозможно остаться человеком.
― Давай… ― улыбается он так, что кажется, будто сердце разрезали напополам тем самым ножом, что лежит где-то под моими ногами.
Я провожу по стройным бедрам и голеням, помогая лодыжкам скреститься у меня на пояснице.
Остается только двинуться вперед ― в безмолвный жар. Смотреть вниз ― в бездонную тьму. Ощущать боль ― от впившихся в плечи ногтей. И ― разлетаться так же как зеркало, которое больше никогда не отразит наше прошлое.
Два дыхания сплетаются в одно. Кровь смешивается на губах.
― Да… ― то ли моё, то ли его.
― Да-а-а… ― то ли его, то ли моё.
Переплетённые пальцы, сжатые настолько, что могут хрустнуть кости. Немое обещание больше никогда не оказываться по разные стороны затянутого шелком зеркала.
Сбившееся дыхание. Шум усиливающегося ливня. Хриплые стоны. Сорванный крик, который прокатывается по всей комнате, разрывая тишину.
Перед зажмуренными глазами и правда гаснут все звезды, чтобы через секунду снова вспыхнуть, слепя до бесконечности.
Воздух разрывает лёгкие, горло перехвачено так, что не сказать ни слова. И даже пошевелиться не получается. Хотя, наверное, и не надо. Только чувствовать, что сердце стучит, ладонь снова пульсирует болью, но сейчас совсем не такой, как раньше. Губы саднит ― кажется, поцелуи были слишком далеки от того, что называют нежностью. Но это неважно.
Я чувствую прикосновение к своим волосам.
Замираю, не в силах даже выдохнуть, а потом медленно поднимаю глаза.
Тьмы нет, снова зелено-голубая волна, от которой перехватывает дыхание. И как-то совершенно неважно, что за окном льёт дождь.
А ещё в этом взгляд читается что-то непривычное. Мягкое. Сломанное и вновь возрожденное, как волшебный феникс из пепла.
― Смотришь на меня, как будто хочешь сожрать, ― тут же подсекает Дан трепетный момент. ― Кстати, о сожрать. У тебя что-то есть?
Я могу только моргнуть, подбирая слова. А потом плюнуть на это, уткнуться лбом в его влажное плечо и расхохотаться.
― Очень смешно, ― ворчит Дан, но через несколько секунд сам прыскает от хохота.
Со временем всё же получается расцепиться, отправить его в душ и даже отрыть в шкафу халат. Хороший, махровый, коричневый с медово-желтой вышивкой на карманах. На день рождения презентовала соседская чета Кавунов. Он так и лежал новье новьем. Разгуливать в такой вещице надо либо где-то в гостинице, либо перед кем-то (кот не в счет).
Поэтому халат я тут же отдаю Дану. По размеру почти подходит.
Фроня, который всё это время сидел запертый в комнате, мгновенно показывает своё отношение к ситуации: оскорбленно фырчит и, подняв хвост, демонстративно отворачивается. Мол, хозяин совсем страх потерял, ведет себя как последний охальник, сначала проводит запрещенные ритуалы, а потом и вовсе предается плотским утехам.
Стоит только об этом подумать, как все мысли словно высыпаются из головы. А ведь точно. Сейчас было то, что… то, чего я не мог вообразить ещё несколько дней назад.
Мотаю головой. Так, об этом будем думать потом. Вот вопрос про еду и правда актуален. И вполне в духе Дана. Впрочем, после всего я сам голоден, как очень страшный и дикий зверь.
Только вот есть проблема. С приезда из Львова я питался подножным кормом, было не до готовки. Я её и так не особо жалую, а тут вообще не обращал внимания. Поэтому спасение ― круглосуточные доставки. Конечно, это будет крайне вредно, есть в ночи вообще не очень полезно и нельзя, но… если очень хочется, то можно.
Дан выходит из душа значительно посвежевший, влажные волосы чуть завиваются. От осознания, что по моей квартире разгуливает Ярасланов в практически непотребном виде, думать рационально не получается.
  
Фроня выглядывает из комнаты и замирает ― соображает, откуда взялся второй человек. Человек, которого он раньше не видел.
― О, это тот самый Афраний? ― улыбается Дан и присаживается. ― Кис-кис-кис.
Фроня, конечно, искренне негодует, что его пытаются подманить омерзительным «кис-кисом», но любопытство побеждает, поэтому боком и по стеночке он подбирается к Дану, принюхиваясь к нему.
На некоторое время эти двое забывают обо мне. Как ни странно, я не имею ничего против. В конце концов, кот ― это тот, кто решает, где будет спать хозяин (как бы хозяин ни думал противоположное).
…На столе такой набор, что впору объявлять ночь борьбы со здоровым питанием.
От тонкой пиццы исходит сказочный аромат, при виде роллов рот сам наполняется слюной. Картонная коробочка с овощным салатом и креветками во фритюре и медово-горчичном соусе тут же прогибается под варварским натиском Дана, который совершенно не церемонится с упаковкой. Ещё и указывает мне, что, наливая пиво, нужно наклонить стакан, чтобы не было пенной шапки. Я только хмыкаю. Тоже мне учитель.
Фроня устроился рядом на стуле и смотрит на него огромными круглыми глазами. Мол, что это за чудо такое?
― Почему ты мне не сказал? ― спрашиваю, наблюдая, как «чудо» кощунственно накалывает ролл с угрем и кунжутом на вилку, игнорируя палочки.
― Не сказал что? ― интересуется он, глядя на меня сквозь упавшие на лицо светлые пряди. ― «Дорогой, я вообще-то чудовище, не принадлежащее этому миру, но, в целом, хороший парень. Как только эта реальность решит, что моя задача выполнена, я свалю»?
Я складываю руки на груди и откидываюсь на спинку стула.
― Почему нет? После всего я бы уже не удивился.
Дан пожимает плечами, но за этой небрежностью видно: на самом деле он боялся. Боялся, что мне будет совершенно неинтересно, кто он такой. И… неинтересно его возвращать. По лицу видно, что он не готов об этом говорить.
Фроня тянется к нему, трогает лапой за локоть. Дан смеется:
― Ты любишь рыбу?
― Он любит выпендриваться, ― фыркаю я. ― Изображает перед другими, что хозяин злой и страшный серый волк, не дает бедной котеньке кушать вдоволь.
― А хозяин добрый и щедрый? ― поддевает меня он.
― А то…
Некоторое время мы едим. Но пиво всё же действует как надо и потихоньку развязывает языки.
Лампу мы давно погасили. Луна и звезды светят так, что можно увидеть и очертания его профиля, и стаканы, и почувствовать, как замирает воздух, когда наши взгляды случайно встречаются.
― Что… там? ― осторожно спрашиваю я.
И тут же понимаю, что сформулировал вопрос до ужаса по-дурацки, надо всё прояснить. Но Дан понимает и так.
― Там ничего нет, ― задумчиво произносит он, глядя в свой стакан. ― Ты как персонаж книги, который ждёт, когда кто-то начнет листать страницы твоей истории и вызовет к жизни. Тебя просто нет, только призрак воспоминания. Всё, когда-либо созданное в этом мире, уходит в небытие, чтобы однажды…
― Снова вернуться, ― произношу я, внимательно глядя на него. ― Только немного иными. Именно поэтому мне запретили создавать тебя.
Дан внезапно начинает смеяться:
― Могу представить, что получилось бы. С твоей необузданной фантазией…
― Это комплимент и оскорбление? ― деловито уточняю я.
В ответ воистину кошачье фырканье, а потом резкий «отъем» моего пива.
― Я подумаю, ― всё же отвечает он. ― Попробуем развить эту тему в книге.
― А у тебя что-то начато? ― с искренним интересом спрашиваю я.
― Нет, ― безмятежно отвечает Дан. ― Я не бросаю ничего на полпути, поэтому завершил всё перед тем, как связаться с тобой.
― Вот теперь точно оскорбление.
― Не умничай. Так вот, я говорю про новую соавторскую книгу. Там и пропишем.
Я теряю дар речи. Могу только хватать ртом воздух, смотреть на него и пытаться вспомнить, как дышать.