Два дня до солнца (СИ)

И в этот миг с неба срывается чудовищный ливень.
  
Глава 23. Зеркало, кровь, шёлк
 
Он льет часами. Кажется, совершенно забыл, как остановиться.
Молния разрезает небо, сверкает настолько ярко, что я невольно зажмуриваюсь. И по-хорошему надо бы отойти подальше от распахнутого окна, но в крови бурлит такой азарт, что хочется только сказать: «Кому суждено быть повешенным, того пуля не возьмёт».
Это странно. Это необъяснимо. Но я понимаю, что сегодня пойду до конца. Последний день апреля с первым днем мая разделяет каких-то полчаса. В это время в западных странах отмечают Вальпургиеву ночь, чем черт не шутит. Дана сказала про Живин день. Кое-какая информация нашлась в интернете, но всё равно не столько, сколько бы хотелось.
Да, конечно, со стороны всё, что я буду сейчас делать, покажется глупостью уровня детских страшилок. Но…
Перед глазами до сих пор стоит женское лицо, которое под струями дождя начало стекать вниз, словно разбавленная акварель.
Едкий дым из-под капюшона Дымкевича.
Каменная плоть ожившей горгониды.
Зелёно-голубая волна взгляда через упавшие на лицо пряди, как серебристый ковыль.
Я делаю глубокий вдох и поворачиваю голову к зеркалу. Оно затянуто фиолетовой тканью. Полупрозрачной. Не помню, кто ее принес и как она оказалась в моём доме.
Не помню. Неважно.
Чаша… прозвучало громко. Но я не жрец какого-то модернистского культа, потому просто приставил чеканную пиалу, которую как-то подарили на работе, коллега привез из Турции. Сказал, что приобрел у черноглазого улыбчивого продавца, который обещал много счастья. Не новодел, видно сразу.
Провожу кончиком пальца по краю пиалы, ощущаю маленький скол. В холодной воде тут же появляется отражение моей руки.
Когда человек умирает, завешивают зеркала. Есть те, кто придерживается такой традиции. Помогает ли это тому, кто ушел, не имею понятия. Я слишком атеист, чтобы верить в потустороннее. Я… слишком Создатель, чтобы отрицать то, во что не верил раньше.
Ткань колышется под залетевшим из окна ветерком.
В комнате стоят запах дождя и непроглядная тьма ― такая приходит только в те моменты, когда человек готов отодвинуть в сторону рамки, в которые его зажимают с детства.
В зеркала страшно смотреть, когда ты один. Когда ты… ждёшь.
Однажды, когда мне было семь лет, родители ушли к соседям на день рождения, а меня оставили на старших дальних родственниц. Разница у нас была в десять лет. На дворе вовсю мело. Девушкам вздумалось гадать на суженого.
Мне, конечно, как мальчишке, никаких гаданий не полагалось, да и я не преминул сморщить нос и заявить, что это всё ерунда, после чего был выставлен за дверь. Но это не помешало подсматривать в замочную скважину.
Ничего толкового я там не увидел. Слишком темно, а огонёк одной свечи, которую они специально притащили с собой, не мог дать нормальный обзор. Что там нагадали, понятия не имею. Но вот когда всё же вошёл, глянул в зеркало…
Сзади никого не было.
Но в какой-то момент показалось, что тьма ― живая, и огонёк вот-вот выхватит очертания тех, кто готов из неё выйти. Почему-то я был на сто процентов уверен, что там не прячется, а прячутся. Кто? Не знаю.
Потом списал всё просто на фантазию. Но сейчас воспоминания обступают со всех сторон.
Стрелки глухо отсчитывают минуты и приближаются к двенадцати. Нож, лежащий рядом с пиалой, тускло блестит в свете луны заточенной сталью.
Обычный нож. У обычного человека всё достаточно просто, без изысков. Какая разница, чем резать собственную плоть?
К горлу подкатывает нервный смех. Снова прикрываю глаза и снова ― вдох. Успокоиться. Думать только о том, что должно произойти. Больше ни о чем.
Закрываю окно, по стеклу тут же начинают тарабанить капли дождя. Пусть будет темнее, так лучше.
Полночь. Я скорее чувствую, чем слышу бой часов. Слишком не для ушей, слишком под кожей.
Рукоять ножа кажется какой-то твёрдой и неудобной. Ледяное лезвие обжигает. Затаить дыхание, закусить нижнюю губу, вжать острие в кожу.
  
Она лопается через секунду. Боль разъярённой змеей ползет по ладони. Перед глазами всё плывет. Во рту пересыхает. Разрезанная рука пульсирует дикий жаром, пронизывает от локтя до кончиков пальцев.
Давясь собственным стоном, я сжимаю кулак так, чтобы теплая струйка бежала на ткань, оставляя черные расползающиеся круги от упавших капель. Те в свою очередь замирают, словно испуганные звери, но прибывающая кровь заставляют их двигаться дальше… На поверхность зеркала… В чашу с водой… На крышку стола…
В комнате становится холодно ― кажется, дыхание сейчас замрёт в воздухе снежным узором. Тьма сгущается. По позвоночнику стекает пот. Я чувствую, как мне в затылок кто-то смотрит. А потом тянет нечеловеческие руки…
Ступни словно прирастают к полу. Удары капель по стеклу заполняют собой всё кругом.
Они смеются.
Смеются-смеются-смеются.
Меня окутывает ужас. Ничего просто так не дается. Ничего просто так в руки не упадет. Его можно только удержать окровавленными ладонями.
Мои помертвевшие губы шепчут почти неслышно:
― Иди, оттуда, где лежишь… ― Каждое слово словно камень, что падает в глубокий колодец, ― только эхо разносится. ― Где зубы не размыкаются, рты не раскрываются, очи не глядят, где вечным сном спят…
Судорожный вздох. Удар ветки по стеклу. Чей-то крик, но не на улице, а за спиной. Рука пылает от боли.
― Могилы зарыты, гробы закрыты, гвоздями забиты. На зов крови моей, на зов воли моей. К ладоням моим, к устам моим, словам моим. Выйди из темноты ко мне…
Грудную клетку вмиг стискивает, не давая сделать вдох. Взгляд отвести не получается, кажется, даже веки онемели. Только смотреть. Смотреть, пытаясь разглядеть то, чего не может быть.
И онеметь от ужаса, когда ткань колыхнется, натягиваясь и обрисовывая очертания раскрытой ладони и длинных пальцев.
Я не могу даже шевельнуться ― только зачарованно смотрю, как они сминают ткань, словно пытаясь разобраться, что это такое. Ладонь исчезает, и в ту же секунду газовый шелк чернильно-фиолетовой волной покрывает лицо, у которого я, оказывается, знаю каждую черточку.
― Уверен? ― звучит хрипло и страшно, так, что понимаешь: дороги назад нет.
Ткань тонкой преградой разделяет прошлое и настоящее. Достаточно сдернуть этот струящийся полог, и всё. Настоящее останется со мной навек. Или наоборот ― оттолкнуть в зеркальный коридор без начала и конца, одним движением закрыв от прошлого.
Через шелк его глаза кажутся бездной тьмы, способной погасить все звёзды. Кровь черной змейкой ползет по его щеке, оставляя след через ткань.
― Подумай… Антон… ― Слова явно даются ему с трудом. ― Это не то, с чем можно играть. Если сейчас не отвернешься и не уйдешь, то не сможешь потом больше никогда отказаться…
Нужно ли?.. Стоит ли?..
Хуже или лучше?
Мысли так и кружат в безумном танце, но я явно лишний в этой пляске сумасшествия и здравого смысла, потому что просто делаю шаг вперед, касаюсь пальцами его щеки. Шелк еле ощутимо холодит кожу.
― Ан… тон…
По телу проносится жар.
Кровь попадает на его губы, распускаясь алым цветком. В ту же секунду я прижимаюсь к ним своими, и зеркало с оглушительным треском разлетается на мелкие осколки.
Шелк течет вместе с кровью, падает под ноги, в ушах шумит то ли море, то ли целый бескрайний океан. От поцелуя всё застилает туманом, и больше нет ни единого сомнения что делать и как. Решение принято.
Пальцы тонут в светлых волосах, губы выпивают вдох за вдохом, стон за стоном, не давая разбиться о каменную реальность. Наоборот ― разбивая её собой.
Смотри, небо.
Смотри, тьма.
Смотри, дождь за окном, который никогда не смоет его отражение в зеркале.
Вопреки всем законам, правилам и чьим-то решениям это происходит прямо сейчас. И мне совершенно плевать, что будет дальше. Не мне ― нам.