Незримый рой. Заметки и очерки об отечественной литературе
И от этого невольничьего жизненного опыта и взгляда на вещи не избавиться, как от клейма, даже на старости лет и за тридевять земель. Есть у Межирова длинная баллада о службе в американской негритянской церкви – что, казалось бы, дальше от отечественной повседневности?! Но в финале внезапная отсылка к привычной советской газетной ремарке (“все встают”) придает стихотворению двусмысленное обаяние (“для тех, кто понимает”), делая поправку на очень специфическое прошлое лирического героя:
…В то же времяв костелесо всеми поющими встануИ услышу гитару, которая вторит органу,Или наоборот.И, раскачиваясь, пританцовывая вожделенно,Весь костел за коленом выводит колено,В духе битлзов поет…………………………………..Ксендз кончает пастьбу,и счастливое стадоВозвращается с неба на землю,испытывая торжество.Все встают,как у нас в СССР, говорят,и поют,что бояться не надоНичего… ничего…Драгоценный горький привкус привносят в балладу именно финальные строки, тщетно заклинающие страх – чувство, слишком знакомое выходцу из СССР.
Гражданская причастность к происходящему в стране и обществе может оборачиваться – и сейчас мы это на себе все сильней испытываем – скверным чувством, которое в теории права называется ненаказуемой виной: осведомленность о зле и невмешательство. Это чувство толкает на жертвенные эскапады, вроде пастернаковской публикации “Доктора Живаго”, которую Наталья Иванова назвала вызыванием “судьбы на себя”, или на решительный разрыв популярного советского комедиографа Александра Галича с официозом.
Как водится, виноватыми и ответственными за ошибки и преступления истории чувствуют себя не фактически виноватые и ответственные, а наиболее совестливые. И вот это, по‐моему, – подспудная драма Александра Межирова, и самые, на мой нынешний вкус, сильные его стихи имеют в подоплеке подобные тягостные переживания. (Эти переживания наверняка усугублялись ужасным биографическим обстоятельством: автокатастрофой, ставшей причиной гибели человека и сделавшейся “пожизненной мукой” Межирова.)
Так или иначе, но, скажем, рифмованный автобиографический очерк в 16 строк положен на довольно забубенный мотив:
* * *“Все это трали-вали…” – думает он…
Юрий Казаков. Трали-вали
Сперва была – война, война, война,А чуть поздней – отвесная стена,Где мотоциклы шли по вертикали,Запретную черту пересекалиБессонницей, сводящею с умаОт переводов длинных по подстрочнику, —Забыться не давали заполночникуСоветские игорные дома.Эпохи этой банк-столы, катраныИ тумбы 17 – зачаженная подклеть,И – напоследок – страны, страны, страныВ чужой земле, где суждено истлеть,А вот воскреснуть предстоит едва ли, —Неважно, кто меня перевезет —Ладья Харона или просто плот,А может быть, паром из “Трали-вали” 18.В приведенном выше стихотворении пытка бессонницей лишь поминается в сонме других жизненных напастей и превратностей, а вот это – из моих любимых – целиком посвящено блужданиям по пограничной области между сном и бодрствованием, а поскольку ум лирического героя заходит за разум, то в стихотворении на равных поминаются реалии переводческих поездок в Грузию и заоконная явь бессонной ночи:
Хоронили меня, хоронилиВ Чиатурах, в горняцком краю.Черной осыпью угольной пылиПадал я на дорогу твою.Вечный траур – и листья, и травыВ Чиатурах черны иссиня.В вагонетке, как уголь из лавы,Гроб везли. Хоронили меня.В доме – плач. А на черной поляне —Пир горой, поминанье, вино.Те – язычники. Эти – христиане.Те и эти – не все ли равно!Помнишь, молния с неба упала,Черный тополь спалила дотлаИ под черной землей перевалаСвой огонь глубоко погребла.Я сказал: это место на взгорьеОтыщу и, припомнив грозу,Эту молнию вырою вскореИ в подарок тебе привезу.По-иному случилось, иначе —Здесь нашел я последний приют.Дом шатают стенанья и плачи,На поляне горланят и пьют.Или это бессонница злаяЧерным светом в оконный проемИз потемок вломилась, пылая,И стоит в изголовье моем?От бессонницы скоро загину —Под окошком всю ночь напролетБестолково заводят машину,Тарахтенье уснуть не дает.Тишину истязают ночнуюТак, что кругом идет голова.Хватит ручку крутить заводную,Надо высушить свечи сперва!Хватит ручку вертеть неумело,Тарахтеть и пыхтеть в тишину!Вам к утру надоест это дело —И тогда я как мертвый усну.И приснится, как в черной могиле,В Чиатурах, под песню и стон,Хоронили меня, хоронилиРядом с молнией, черной как сон.К исповедальной лирике, кажется, применимы слова Джорджа Оруэлла, сказанные по поводу автобиографического жанра: “…если смотреть на любую жизнь изнутри, она предстанет просто как сплошная череда поражений”.
В стихах Александра Межирова, о которых идет речь в этой заметке, особенно наглядна жизненная драма современника и соотечественника сквозь призму личной ответственности за прожитое.
Что у тебя имелось, не имелось?Что отдал ты? Что продал? Расскажи!Все, что имел, – и молодость, и мелос,Все на потребу пятистопной лжи.А чем тебя за это наградила?И что она взамен тебе дала?По ресторанам день и ночь водила,Прислуживала нагло у стола.На пиршествах веселых, в черной сотне,С товарищем позволила бывать,И в пахнущей мочою подворотнеВ четыре пальца шпротами блевать.Она меня вспоила и вскормилаОбъедками с хозяйского стола.А на моем столе, мои чернилаВодою теплой жидко развела.И до сих пор еще не забывает,Переплетает в толстый переплет.Она меня сегодня убивает,Но слово правды молвить не дает.