Свет в конце аллеи

Тут она увидела в вестибюле немецкую переводчицу, ту самую, которая была у нее в номере в первую ночь — что-то вдруг забрезжило, — про что это она говорила тогда? Людка бросилась ей навстречу, даже обняла ее с разбега. Переводчица была очень веселая, вся накрашенная, и она сказала, деловито взглянув на часики:
— Ну что у тебя там, малышка? Чего ты сегодня такая встрепанная? Как тебе французишки?
Людка, сбиваясь, рассказала ей про краснолицего — что она не знает, что ей теперь делать, что писать и зачем, или, может, сбежать совсем, а может, обойдется.
— Это все разные проблемы, мой цветик, — сказала переводчица. — Ну, во-первых, для чего писать — это не наше дело, наше дело телячье. Я думаю, им тоже это для отчета нужно. Зачем, вообще, людям работа нужна? Для отчета. А вот как отчет писать, это я тебя научу, пожалуй. Как все пишем. Откуда что берем? С потолка, из пальчика, посиди полчаса придумай: месье, мол, Трике не ночевал две ночи и высказывался, что у него, мол, из сортира натекло в комнату, да, было, натекло, но он, мол, выражал в связи с этим недовольство советской властью. Пиши, не стесняйся, ему насрать, этому месье Трике, чего ты там пишешь, да его, может, и вообще не существует — откуда он, кстати, взялся, месье Трике, француз убогий… Стихи какие-то.
— Не знаю, — сказала Людка. — Мой муж должен знать.
— Вот так, это уже третий вопрос, — сказала переводчица, — куда бежать. Будь у меня муж, я бы уже давно сбежала, моя радость, — к мужу, к любовнику, к Евгенье Марковне, а то они все только восхищаются, немчура, — аусцецайхнит! — а как до штанов добрался — ауф видерзейн! Вот вам, майн зюс, маленькая, но очень дорогая коробочка спичек на память обо мне… Ну а насчет обойдется — попробуй, ничего не пиши, сдай группу кое-как и смывайся, а краснорожий подождет, подождет и пойдет пиво пить, он страсть как пиво любит. На первые раз-два-три может обойтись. Потом за жопу…
Был еще жуткий прощальный ужин, когда вылезла эта гадина-старуха Видаль, та самая, что отнесла в больницу своей родственнице одно большое яичко, — Людка уже и раньше заметила, что она переписывает себе список туристов, а потом что-то отмечает в этом списке, ей только в последний день Жильбер рассказал всю историю, что у старухи было какое-то там затрапезное платье, каких уже нигде на свете не носят, специально из дому привезла, и она заявила в группе, что такой прекрасной переводчице, как Людка, надо подарить очень хороший подарок, и вот она привезла прекрасное платье, только она должна собрать с каждого по десять франков — совсем немного, — а тогда она от лица всей группы подарит это замечательное платье, так и сделала, гадина, прямо в ресторане, на ужине, когда полно посторонних, и краснорожий этот тоже сидел, и его мальчики — все только и ждали, как Людка себя поведет в последний вечер, а тут она встала, старая гнида, и — вот вам, возьмите, примите, от всего широкого французского сердца, примерьте прямо здесь, да на черта оно, это затрапезное твое платье, лучше бы уж пару джинсов втихаря ей вмазали, так нет, а нет, так и вовсе не надо, что, нищие, что ли, советские все-таки люди, ну, правда, кто поумнее, уже Людке втихаря и книжки сунули, и духи, и колготки, даром она, что ли, с ними пласталась…
В последний вечер они ходили по Москве компанией, человек шесть, а потом как-то так само собой получилось, что они с ним остались вдвоем, с Жильбером, и он стал Людке говорить — очень тихо и душевно, хотя и не всегда достаточно понятные были идиомы и всякие выражения, все рассказывал, что он вообще-то хорошо устроен, но что ей не понять всей глубины одиночества, которое там у них, точнее, там у него, эти долгие парижские вечера, когда одиночество надоедает, и он даже ходит в специальное кафе для встреч — в надежде на встречу, — что у него как раз сейчас кризис мировоззрения, что буддизм не дал ему удовлетворения и «Хара Кришна» тоже, что он очень разочарован в социальных реформах и, конечно, не может принять никаких форм политического экстремизма, — одним словом, если Людка когда-нибудь надумает связать свою судьбу с одним очень одиноким человеком, то его парижский адрес ей известен, он будет ждать, перебирая одинокими парижскими вечерами дорогие для него воспоминания и бесценные реликвии этой поездки — он вдруг вытащил из кармана косточку от персика, который Людка съела в Ташкенте, а он ее спрятал, потом маленький план — как найти гостиницу, накорябанный Людкиной рукой… Вот так финт, два предложения за два дня, а она еще и замужем к тому же — так что надо скорее мотать в Озерки, пока краснорожий не кончил с пивом и не взял ее за жопу.
 
День ее возвращения был похож на маленькое торжество. Оказалось, что они не расставались с Сашей с тех самых пор, как поженились, так что вышло очень в новинку. Саша после обеда даже не пошел на работу (тем более что он поостыл к своей диссертации), надо было выйти погулять с ребенком, но она все ему рассказывала, то да это — оказалось, что она все это копила на потом — чтобы ему рассказать, конечно, копила несознательно, но вот приехала и тут поняла, что надо — ему прежде всего надо рассказать, потому что из всех, кто с ней радом, с ним больше всего прожито и больше общих точек, общих взглядов, больше, чем со старыми — где они теперь? — и, конечно, с новыми подругами. Жалко только, не все ему можно, есть такие моменты в жизни женщины, которые мужчина, и муж к тому же…
Она рассказала ему о французах, и он не поверил.
— Это ты, мать, загибаешь, — сказал он. — Великая нация. А жлобы есть всюду, у нас, что ли, их мало?
Она рада была бы с ним согласиться — жалко все же мечту. Потом стала спорить, все же две недели, да и все переводчики то же самое говорят, в один голос. А потом подумала, что, может, если глубже копнуть, то и прав Саша, люди попадаются разные, в той же Франции… Вон Марсель в последний день все расспрашивал про их жизнь, про Сашу, а потом все с себя снял — все послал Сашке в подарок («Вам разве можно что-нибудь купить с таким маленьким окладом», — сказал он. А еще коммунист).
Людка рассказала Саше насчет краснолицего, и, хотя Саша сам ее об этом предупреждал, он сильно огорчился, и задумался, и очень долго не мог успокоиться. «Ох и гадость, — все повторял он. — Ох и гадость!» Вообще же, Саша был какой-то не такой, словно бы потерянный, когда Людка спросила шутя, не влюбился ли он тут, случаем, без нее, он покраснел. Но оправдывался он спокойно, словно бы неохотно, и Людка ему верила, легко ему разве влюбиться? Она сказала, что если краснолицый не накапает, то скоро ее снова, может быть, пошлют, и она опять просила в Среднюю Азию. Саша сказал, что ему тоже надо с ней посоветоваться — и сказал про Италию. Есть туристическая путевка в Италию, по линии музея, и если ужаться — тем более Мякишев уже начал мучить сборник, так что скоро выпишут одобрение, сот пять заплатят, так что можно и не очень ужиматься, а ему, конечно, хочется: ничего он, кроме Подмосковья, да Севера во время службы, да еще один раз Болгарии, — ничего он не видел, и он чувствует, что это могло бы для него… «О чем речь, конечно, надо ехать, раз пускают», — сказала она. Ну что же, раз такое благородство, он подает, решено. Да, и вот еще — будет семинар, обычный семинар молодых поэтов, в Переделкине, он уже не такой молодой, но там и все не очень молодые, Остроган звонил — хочет, чтобы однородный состав, чтобы все свои, а он, Саша, не выезжал с тех самых пор, как они сюда… «Езжай, — сказала она. — С Варькой я что-нибудь устрою, к тому же у меня и не скоро, наверное, эта группа среднеазиатская, если еще будет вообще…»
Ночью Саша все же не утерпел — прочел ей новые стихи. Теперь, после стольких лет этих чтений, Людка понимала в стихах ничуть не больше, чем вначале, однако ей передалось Сашино волнение, очень уж он переживал, так что и она слушала, волновалась, и хвалила, и даже поцеловала. Когда же он сказал, что все это полная безнадега, эти стихи, никогда их ему не напечатать, Людка даже обмерла от страха — столько было в этих его словах необычного для Саши отчаянья. Людка прижалась к нему тесней, и они были вместе, и ей было хорошо, ну, почти хорошо, в кои-то веки, может, даже впервые за всю их совместную жизнь, но он, кажется, даже не заметил этого, потому что он и с самого начала ничего не замечал, хорошо ли, плохо ли, а она — что ж ей объяснять ему было, что ли? Да и что объяснять?