Свет в конце аллеи
В самолете Людка могла наконец отдохнуть от всех и от всего, могла отдаться своим мыслям и впечатлениям. Перед отъездом, в Бухаре, у нее буквально минуты свободной не было в этот суматошный последний день. Во-первых, утром у нее был инцидент, и она боялась, что опять влипла в историю, как было в Ташкенте с этой туалетной бумагой, но Рустамчик, золотой парнишка, ее выручил из беды, потому что он тоже был, как и она, возмущен этим французским критиканством — сначала постройте у себя тоже социализм, догоните нас, а потом критикуйте! Они проезжали утром длинный двухэтажный барак на окраине, и там была какая-то дикая толпа: все жались к дверям, галдели, и не в первый раз наверно, потому что все стекла в дверях были разбиты и кое-где уже заделаны фанерой, а штукатурка вокруг на стенах ободрана. Марсель, который немножко говорил по-русски, спросил у Рустама, что это, и Рустам объяснил, что это больница, но не самая новая, еще даже новей есть. Марсель перевел и добавил от себя про бесплатное здравоохранение при социализме, на что Жильбер тут же съязвил, что места в больнице, видно, приходится брать с бою, и Людка подумала, что, наверно, так оно и есть, хотя ей казалось, что это по-другому делается — для этого существуют всякие подарки и всякие обходные пути, хотя, впрочем, все возможно, потому что она еще студенткой вот так же один раз штурмовала у себя в роддоме очередь на аборт. Она спросила еще для верности у Рустама, но он сказал возмущенно, что вовсе это не очередь (потом, дома, он Людке сказал, что очередь, конечно, тоже бывает), а это родственники приходят навещать больных, и у них в Средней Азии считается даже неудобно не навестить хоть один раз в больнице больного родственника, даже если это всего-навсего троюродный дядя и даже если больница за сто километров от твоего кишлака, — все равно все едут, а так как у всех родня очень большая и едут люди издалека, то в приемные часы они подгадать не могут, так что весь день штурмуют дверь, пытаясь выманить санитара, чтоб его подмазать и хотя бы одну минуту повидать своего троюродного дядю, передать гостинцы. Рустам даже остановил машину, чтобы они все могли убедиться, что люди пришли с подарками.
— Вот! — сказала Людка торжествующе. — А вы часто ездите в больницу навестить своего дядю?
Тут все загалдели, а мадам Видаль, старуха сладкая, как муха на говне, сказала, что она навешала однажды в больнице свою престарелую родственницу и отнесла ей два апельсина и одно яичко, правда очень большое, а Жильбер, сидевший рядом с Людкой, сказал с грустью, что в его же доме, в Париже, живет его дядя с семьей и он, Жильбер, не видел их уже год или больше. А Марсель возразил что-то научное, насчет того, что это все пережитки патриархальной семьи, которые и не могут сохраниться в цивилизованном, высокоразвитом обществе, потому что им на смену приходит производственная солидарность трудящихся…
Пока французы обсуждали все это, стараясь прикрыть свою неполноценность перед лицом столь явного преимущества социализма, Рустам сказал Людке, что он уже два раза говорил с братом и сегодня брат ждет их в гости, потому что сегодня воскресенье, все дома, а у Людки до отлета целых полдня и всегда дается свободное время. Людка не могла отказаться, потому что Рустамчик всегда ее выручал, да ей, правду сказать, и самой хотелось побывать разок в настоящем узбекском доме, так что они разгрузили французов у гостиницы и сразу поехали к Рустамову брату, который жил в одном из мазаных белых домиков на окраине Бухары. Снаружи эти домики выглядели очень небогато, но оказалось, что внутри там у всех уютные дворики, и виноград над головой, и фруктовые деревья, а также множество всяких комнат, сарайчиков, пристроек, в одной из которых оборудована специальная комната для гостей, с коврами, посудой, множеством подушек и с телевизором. Людка не захотела сидеть в комнате, и они уселись во дворе на квадратном топчане под виноградными лозами. Людка разулась, забралась в угол топчана, оперлась на подушки и глядела на хорошеньких (хотя и несколько сопливых) ребятишек, слушала рассказ Рустамова брата про то, какой он вполне современный человек и как он живет совершенно по-новому. Угощение было прекрасное — и урюк, в котором были спрятаны очищенные ядрышки, и персики, и виноград, и грецкие орехи, и самаркандские фисташки, каленные в золе, и салат, и плов; и горячая, только что из тандыра лепешка, и суп-шурпа. Хотя Рустамов брат был очень современный человек, жена его за столом так и не появилась, и Людка все время думала про то, как она там сидит, бедненькая, на кухне взаперти, как будто ее и нет, и только через детей и кушанья изредка подает о себе знать. Может быть, даже плачет, бедная, а Людка приготовила ей в подарок всякую дареную французскую дребедень (француженки надарили крошечных пробных флакончиков с духами, которые, по Людкиной догадке, где-то там во Франции раздают бесплатно, а то б они разве расщедрились). В конце концов Людка осмелилась и спросила брата, может ли она пойти осмотреть дом и заодно познакомиться с его женой. Брат сказал, что конечно же можно, и мальчик отвел Людку на женскую и детскую половину. Жена Рустамова брата, вопреки Людкиным ожиданиям, оказалась вовсе даже не изможденная и не грустная, а очень даже веселая и смешливая толстушка. Правда, она выглядела старше Людки, хотя была на год или два моложе, но у нее было уже пятеро детей: дети были теперь умытые и кукольно-прелестные, а главное, они были очень нежные дети, и они все время помогали матери, охотно нянчили малышей и, если даже не надо было их нянчить, все равно их без конца тискали и целовали. Молодую женщину звали Айшат. Она была рада Людкиным подаркам, хотя старалась не показать виду и вообще держалась с достоинством. Людке она подарила очень красивые штаны-шальвары, вышитый платочек и еще один платок, побольше. Она неплохо говорила по-русски, и Людка ее спросила, как она вышла замуж. Она рассказала, что мужа ей выбирали родители, но она уже видела его несколько раз в школе и он ей вполне нравился («А чем он плохой, скажи?» — спросила она игриво). Вообще-то, она даже могла бы отказаться, теперь не старое время, хотя ей, конечно, повезло, потому что у нее не было особых причин отказываться. Почти все время, до самого ухода, Людка провела на женской половине, но на обратном пути в машине ее ждало небольшое испытание: Рустам сделал ей предложение, так и предложил — выйти за него замуж, и сказал, что он на своем настоит, ни с чем не посчитается, потому что не старое время, вот и брат его тоже современный человек, так что вполне можно жениться на русской (ясно было, что он предвидел к этому браку препятствия только со своей, с жениховской стороны). Рустамчик был очень симпатичный, но Людка пока еще была замужем и не собиралась ни за кого выходить замуж, а в этом Рустамовом предприятии она и вовсе не видела смысла.
Сейчас, дремотно, лениво вспоминая все это в самолете, Людка подумала, что, конечно, это была очень симпатичная и очень счастливая семья у Рустамова брата, однако она ведь все видела со стороны да в праздники, а, наверно, ей нелегко приходится по будням с пятью детьми, молодой Айшат.
Со стороны-то оно все мило, в чужой руке хуй толще…
Впереди у Людки были еще трудные дни в Москве с группой, а потом Озерки, озеро, островки на озере — такими они вдруг сейчас ей показались островками спокойствия и уюта — взять Варьку и поплыть в лодке на островки, да, надо Варьку еще показать врачу насчет диатеза, и еще кое-что надо, много чего, покой нам только снится, как говорит Саша — его это, что ли, стихи? Она вдруг вспомнила, как Неваляшка читал стихи у них в институте и все девчонки млели…
В Москве ей и правда сразу пришлось тяжко. Во-первых, ее встретил в отеле дядя с красным от пива лицом и сказал, что она должна срочно зайти к нему. Она сразу поняла, что он из тех, которые звонили ей в номер, но этот не просил никуда выйти, а сразу повел к себе в кабинет, дал ей лист бумаги и сказал, что она должна написать подробный отчет, кто как вел себя в группе, кто отлучался, какие вел разговоры и какие имел антисоветские настроения. При этом он дал ей понять, что ему все известно и ничего от него не укроется. Людка сказала, что сейчас ей никак нельзя писать, потому что вся группа ждет внизу и что она придет потом, после обеда. Людка вышла, и ее так стало тошнить в вестибюле, что она еле-еле успела добежать до уборной, потом она выпила в баре лимонаду и при этом все время думала — где тут у них арык, из которого черпают лимонад, может, даже из уборной. Она не знала, что ей теперь делать, и сидела без движения в вестибюле в кресле. Потом вспомнила Сашин совет, но не могла точно припомнить, куда она должна их была послать — то ли на хер, то ли к ебене матери, — все вспоминала куда, будто это имело такое большое значение, куща именно.